Крейсера
Шрифт:
– Так точно – в Мацуями.
– Допускаю. А где Мацуями?
– Ну, в Японии.
– Вот именно, а Мацуями на острове Сикоку…
Следовательно, бежать они могли только морем, предварительно стащив у рыбаков фунэ – лодку или шхуну с парусом и компасом. Симоносекский пролив загорожен брандвахтой, значит, им надобно обогнуть Кюсю с юга, а там – прямым весовым курсом – можно выбираться прямо к Шанхаю.
– Сдохнем! – заявил Шаламов, прежде подумав.
– Без запаса воды, конечно, сдохнем. Но что-нибудь придумаем. Лишь бы оторваться в море – подальше от Мацуями.
Беседуя, чуть отошли от столба и сразу же напоролись на штык часового,
– Матэ, омайя! – заорал он. – Матэ, омайя!
Пришлось вернуться обратно к столбу.
– Чего он хоть вопил-то нам? – спросил Шаламов.
– В таких случаях кричат одно: «Стой, кто идет?»
– Да я иду! – обозлился Шаламов. – Русский матрос идет. Нешто ж мне эдакой сопли слушаться? Бежим…
О замышляемом побеге Панафидин рассказал в офицерском бараке одному только старику Анисимову.
– Не советую, – отвечал титулярный советник. – Японский язык знать можно, но глаза на японский манер не перекосишь. В этом-то халатике до колена хорошо только из сумасшедшего дома бегать, а в Мацуями за версту видать, что русский идет. На первом же углу за цугундер схватят и…
– Так не сидеть же мне тут! – возмутился мичман.
– Сиди, коли попался. Если бы из Японии так легко бежать было, так, наверное, уже все мы в России чай пили…
За бараками лагеря начинались густые заросли бамбука, даже не огражденные забором. А что там, за этой бамбуковой рощей, Панафидин не знал… К ночи стало свежо. Чистые звезды приятно помигивали с небес, и невольно думалось, что эти же звезды видят сейчас во Владивостоке. Из матросского барака проливалась над Мацуями сердечная песня:
Когда я на почте служил ямщиком,Был молод, имел я силенку,И крепко же, братцы…А в офицерском сарае упивался своим баритоном Шиллинг:
Что день грядущий мне готовит?Его мой взор напрасно ловит.Паду ли я…Утром Панафидина растолкал штурман Салов:
– Вставайте, мичман… тревога! Пока мы тут спали, барон Кесарь Шиллинг убежал. Японцы в панике и прострации…
Впрочем, не прошло и часа, как солдаты гарнизона, гордые оказанной им честью, доставили беглеца в лагерь.
– Да ну! – отмахивался от расспросов барон. – Разве тут убежишь? Не успел я выйти из лагеря, все прохожие набросились на меня, как голодные собаки на мясо…
По лагерю было объявлено, что пленный мичман барон Шиллинг не оправдал доверия японского императора и потому должен отсидеть 10 суток в карцере. В наказание за побег барону не давали бриться, не разрешали убирать в камере. Вокруг лагеря японцы заметно усилили охрану, понаставили везде будок с часовыми. Но бамбуковую рощу по-прежнему не охраняли, как препятствие для русских непреодолимое… Очень хорошо!
Японские ночи – душные, кошмарные ночи. Панафидин не мог спать. Томился, мучился. Переживал былое. Вия теперь отошла куда-то в небытие, совсем ненужная. Но почему-то (знать бы – почему?) снова вспоминалась красота той незнакомки в Адмиральском саду, ее тонкие пальцы, обвивавшие отпотевающий бокал с ледяным лимонадом… «Кто же она? И для кого несет свою неземную красоту?..»
………………………………………………………………………………………
– Сколько у вас гробов? – спросили в Нагасаки.
– Четыре, – отвечал Конечников.
– Значит, еще копать четыре могилы…
Сдав гробы с мертвыми матросами властям Нагасаки, иеромонах Алексей устроил их погребение на русском кладбище в Иносе и десять дней (в ожидании парохода) не снимал с ноги перевязки, скрывавшей донесение рюриковцев. Он писал: «Все это время тайная полиция не оставляла меня ни на минуту, а при отплытии в Шанхай мне дали 35 рублей на билет. К моему несчастью, все китайцы принимали меня за японца…»
В Шанхае он навестил крейсер «Аскольд», у которого из пяти дымовых труб две были срезаны как бритвой, а три зияли скважинами попаданий. Прорываясь из Порт-Артура, крейсер «Аскольд» выдержал лютейший бой с японцами, а теперь успокоился в доке; ремонт обещал быть затяжным, и потому разоружение «Аскольда» прошло безболезненно для престижа команды. Артурцы встретили священника приветливо, собрали для него деньжат, чтобы он приоделся по-божески. Якут купил себе элегантную «тройку», фасонистый котелок и тросточку, впервые в жизни ощутив себя пижоном. В таком виде он дал интервью для шанхайской газеты, выходившей на английском языке, и, пожалуй, именно в Шанхае прозвучало первое слово правды о жестокой схватке наших крейсеров с эскадрою Камимуры. Это же интервью было перепечатано потом в Москве и в Петербурге, откуда оно пошло гулять по газетам русской провинции…
С помощью французского консула Конечникову лишь осенью удалось устроиться на немецкий рефрижератор, который за «страховые» проценты брался доставить бананы из Манилы во Владивосток. С этого корабля он и ступил на родную землю.
Карл Петрович Иессен переживал трудные времена. Ему приходилось отругиваться от нападок журналистов, обвинявших его в преступном оставлении «Рюрика» (хотя официальная и флотская печать признали его действия правильными). В подавленном настроении он принял Конечникова в гостинице «Европейская», где снимал номер. Терпеливо выслушав мнение о недостатках корабельной артиллерии, Иессен изучил записи Иванова 13-го, изложенные на пипифаксе. Потом сказал:
– Этого вполне достаточно, чтобы осудить наше питерское благодушие. – Иессен, судя по всему, был настроен решительно. – В бою крейсеров, – говорил он, – совместились две крайности: доблесть наших экипажей и позорная слабость боевой техники, в мощи которой Петербург уговаривал нас не сомневаться… Какие у вас планы? – вдруг спросил он.
Конечников сказал, что обязался перед товарищами передать все их записи в самые высшие инстанции империи.
– В высшие… Да будет вам известно, что в России легче добиться свидания с преступником, сидящим в тюрьме, нежели получить доступ к высокому начальству. Начальство у нас привыкло общаться только с начальством… У вас есть время?
– Конечно, господин контр-адмирал.
– Тогда задержитесь во Владивостоке, – попросил Иессен. – Выводы пленных офицеров с «Рюрика» я проверю на практике… Это необходимо, чтобы наши головотяпы из щедринского города Глупова не вздумали отмахнуться от этих трагических выводов, вынесенных честными людьми из самой гущи боя крейсеров…
На безлюдном острове Русском, в окрестностях Владивостока, он устроил испытательный полигон, куда свезли отработанные корабельные котлы из лучшей стали, поставили обрезки броневых плит. Карл Петрович созвал специалистов морской артиллерии, пригласил адмиралов, какие были тогда во Владивостоке, и предупредил, что они станут свидетелями опытов, обязанными подписаться под официальным актом испытаний.