Крик волка
Шрифт:
Что за бараний позывной, подумал я, вытирая лезвие о штанину, потом вложил его в ладонь правой руки, ощущая приятную тяжесть рукоятки.
Мне давно не приходилось заниматься этим делом – метать нож в цель. У себя дома я превратил в щепки дверь комнаты. Кидал с любого положения. Потом поставил новую – со стеклом, и тренировки пришлось прекратить.
Я резко встал на одно колено и с короткого замаха метнул нож под "арбуз". Есть один дурацкий анекдот про Миколу и секиру, совсем некстати подумал я. Нож ушел в темноту, я не видел, сработало лезвие или ударилось плашмя, но человек дернулся, издал
Я уже не спешил и поднимался спокойно. На белом валуне, вросшем в тело холма, как зуб, стоял Глебышев. Я узнал его по долговязой фигуре.
– Кирилл? – уточнил он на всякий случай.
– Он самый. Все нормально?
– Геру задело.
Сержант протянул мне руку, помогая запрыгнуть на валун. Герасимов сидел у минометной трубы, держась левой рукой за предплечье.
– Чем это тебя?
– Из "Калашникова".
У меня был перевязочный пакет. Я вытащил резиновый мешочек из нарукавного кармана, зубами отодрал край и наложил повязку на руку Герасимова. Тот сопел, сдерживая стон.
– Сам сможешь спуститься?
– А вы? – спросил Герасимов.
– Мы сбегаем к овчарне, посмотрим, чем в такие душные ночи занимается пастух.
– Ты что, орден зарабатываешь? – спросил Глебышев.
По его тону я понял, что он не пойдет. Собственно, я был не прав. При чем здесь этот парень? Почему он должен был снова рисковать жизнью?
– Ладно, – сказал я, поднимаясь. – Возвращайтесь в отделения.
– Ты меня не понял…
Тон уже совсем иной. Сержант не хотел казаться трусом. Я помог ему:
– Я не подумал о нем, – кивнул на Герасимова. – Его нельзя оставлять здесь одного.
Герасимов не стал возражать. Глебышев охотно подчинился. Я крикнул, уже отбежав на десяток метров:
– Глебышев, остаешься за меня!
– С радостью, – отозвался он.
Мне показалось, что я с крутого обрыва нырнул в воду. Как только побежал вниз, увлекая за собой булыжники и песчаные оползни, наступила гробовая тишина. Когда мозги пропитываются грохотом боя под завязку, то внезапной тишины пугаешься, как смерти. Я бежал в звуковом вакууме, заполняя его хрипом своего дыхания и частыми ударами сердца.
Медленно и трудно светало. Я уже различал крупные камни, ямы, и мог бежать достаточно быстро, без риска сломать себе шею. До овчарни – километра два, а точнее, минут пятнадцать бегом. Но эти минуты пролетели как одно мгновение. Я едва успел привыкнуть к тишине, как оказался на "балконе", нависающем над крутым обрывом, с которого Герасимов следил за овчарней. И сама ночь, и все, что случилось под ее покровом, теперь уже казалось сиюминутным эпизодом, наполовину придуманным, почти нереальным. Может быть, это потому, что ночью человек преимущественно живет в мире сновидений?
Я оказался рядом с овчарней вовремя: в плотной тени глубокой ложбины двигалась группа людей. Они уходили по тропе на север, к автомобильной трассе. Минуту я наблюдал за ними, затем группа растворилась в сумерках.
Овчарню я обошел вокруг, заглянул во все сараи и подсобки. Меня облаяли истеричные псы, но тронуть не посмели. Овцы, стуча копытами, толпились в дальнем углу сарая, смотрели на меня черными глазами, нервно дергались от моего
Все правильно, думал я, одна группа отвлекает, обстреливая заставу, а вторая при этом спокойно пересекает Пяндж.
Я вышел на тропу, пересекающую ложбину, по которой ушли люди, и побежал по ней вверх. Мне казалось, что они ушли недалеко, и я быстро разыщу их среди холмов, похожих на утратившие грани египетские пирамиды, но контрабандисты оказались резвыми ходоками, и я увидел их лишь тогда, когда они спустились по лугу к шоссе.
Нас разделяло не меньше километра, и без бинокля я сумел увидеть только серые фигуры людей, мешки и небольшие ящики, в каких обычно перевозят сигареты. Люди стояли на краю поля, а когда к ним подъехал зеленый, с крытым кузовом, "ЗИЛ", быстро погрузили свой груз. Я думал, что они тоже влезут на машину, но "ЗИЛ" тронулся с места и поехал по шоссе. Через минуту-вторую я потерял его из виду. Люди стали расходиться по сторонам. Двое пошли по шоссе, один пересек дорогу и направился через поле, еще двое поймали попутку и поехали в противоположную сторону. На моих глазах группа растаяла, как ветер срывает с дерева и раскидывает по лесу опавшие листья.
Я перестал скакать по лугу, как вырвавшийся на свободу конь. Сплюнул, выругался смачнее, чтобы отвести душу, потом остановился, сел на траву.
Ничего нового я не узнал. Все идет своим чередом. Мы ползаем под пулями, пастух пасет овец, контрабандисты таскают через Пяндж травку. Стоило ли оставлять взвод, чтобы еще раз убедиться в этом?
7
Игнатенко с почерневшим лицом, ввалившимися глазами и потрескавшимися губами, похожими на высохшие хлебные корки, стоял передо мной и сжимал кулаки.
– Какого черта?.. Тебе что было поручено? Я, блин горелый, таких "соляриков" еще не видел. Пятеро убитых, семеро раненых, ты оставил поле боя… Я терпеть тебя не буду, имей в виду!
– Побереги силы, – посоветовал я.
– Сейчас твой комбат приедет, с ним будешь объясняться.
Три пограничника и двое солдат из моего взвода лежали на асфальте в тени акации. Пять пар ног в одинаковых, белых от пыли ботинках, торчали из-под плащ-накидки. Если война еще не въелась в душу, то убитые люди не воспринимаются сознанием, и тогда просто недоумеваешь: почему пятеро парней легли прямо на асфальт и накрылись накидкой? Почему не встанут, не устыдятся своих нелепых поз?
Я, приподняв край зеленой ткани в бурых пятнах, смотрел на лица погибших. Игнатенко следил за мной, часто и глубоко затягиваясь сигаретой, потом кинул окурок рядом с дымящимся бревном.
– Всех раненых в казарму! – крикнул он. – Чтоб ни одного не видел на территории!.. Какого черта столпились?! – гаркнул он на солдат, которые подпухшими, словно сонными глазами, смотрели на трупы. – Кто не знает, чем заняться?
Игнатенко схватил палку и принялся яростно размахивать ею во все стороны. Я не думал, что начальник заставы может настолько выйти из себя. Солдаты шарахались от него, как прохожие на улицах от струй поливочной машины.