Криминальная история России. 1995 – 2001. Курганские. Ореховские. Паша Цируль
Шрифт:
Но после провала ГКЧП и реформирования КГБ Лефортовский изолятор перешел во владение МВД. Тогда, я слышал, многие сотрудники следственной части КГБ посчитали такой переход унизительным и многие уволились.
Но некоторые остались работать. Остался работать и капитан Кочергин, который вел дело моего подзащитного.
Остановившись у массивной двери, обитой коричневым кожзаменителем, я попытался постучать. Неожиданно дверь приоткрылась. Я вошел в кабинет.
Из-за стола поднялся капитан и приветливо поздоровался со мной. Я назвал себя. Капитан показал
Кабинет был просторным. Конечно, кабинеты КГБ, пусть даже бывшего, в значительной степени отличались от кабинетов следователей системы внутренних дел.
У последних кабинеты небольшого размера, да и следователи там сидят не по одному, а по трое, а то и по четверо, обставлены кабинеты потрепанной мебелью, столы постоянно завалены бумагами.
В Лефортово все было наоборот. Шкафы сталинских времен, закрытые стеклянными створками с зеленым сукном, как бы говорившим особо любопытным: не суй свой нос куда не следует, все закрыто, аккуратные столы, кресла, стол, на котором ровными стопками лежат уголовные дела. Каждое дело пронумеровано, с закладками, так называемыми «подхалимчиками», красного цвета: можно в любой момент открыть папку на нужной странице и сразу понять, на что тебе предлагают обратить внимание.
Следователю, капитану Кочергину, на вид было сорок пять – сорок семь лет. Это был мужчина небольшого роста, с глубокими залысинами, с типичным русским лицом. Почему-то он не понравился мне с первого взгляда.
Не могу сказать, что мы, адвокаты, испытываем большую любовь к следователям. Каждый из нас понимает, что все выполняют свои обязанности – они ловят, мы защищаем своих клиентов от обвинений, которые они выдвигают, иногда бездоказательно. Так что ни о какой дружбе речи и быть не может.
Но соблюдаются какие-то определенные правила игры и поведения, существует определенная дистанция.
Иногда же бывают следователи, которые эту дистанцию нарушают и сразу откровенно переводят адвоката в категорию врага – если ты адвокат, значит, заодно со своим клиентом, а может быть, даже из одной банды. И такие упреки иногда можно услышать от следователя. Конечно, это очень неприятно и вовсе не радует.
Задав несколько вопросов, капитан повернулся к пишущей машинке и начал печатать разрешение на встречу с моим клиентом. Машинка была допотопная, клавиши отскакивали от бумаги с резким громким звуком.
Капитан долго печатал текст, потом очень внимательно перечитал его. Найдя две или три ошибки, он стал заново перепечатывать страницу. Все это заняло у него около получаса.
Я обратил внимание, что капитан никуда не торопится. «Да, – подумал я, – это тебе не следователь районной прокуратуры или отделения милиции, где такая текучка, что все выполняется буквально на ходу, потому что пока доведешь одно дело до конца, совершается несколько других преступлений, и тебя бросают на другое, а утром следующего дня – следующее преступление, и опять его вешают на тебя. А тут все спокойно, размеренно».
Закончив наконец печатание и выверку небольшого текста, разрешающего мне свидание с клиентом, капитан встал и пошел подписывать бумагу у начальства. При этом он намекнул мне, что нужно выйти в коридор. «Тоже мне, – подумал я, – какое мне дело до чужих уголовных дел! Ладно, порядок есть порядок и нужно ему подчиняться».
Я вышел в коридор и стал ждать возвращения капитана. Он появился минут через десять, держа в руках подписанную бумагу, на которой также стояла и печать. Он протянул листок мне.
– Пожалуйста, можете идти. Знаете, где изолятор находится? – обратился он ко мне.
– Конечно, знаю, – сказал я, – на первом этаже.
– А что, вы уже тут бывали?
– Да, бывал.
– И по какому делу, интересно?
– Да уж и не помню. – Я не хотел затевать совершенно не нужный мне разговор с капитаном.
Спустившись с третьего этажа на первый, я вновь пошел по длинному коридору, опять нажал на ту же кнопку звонка вызова. Массивная металлическая дверь открылась.
Я вошел в небольшую комнату – так называемую приемную изолятора. Пройдя несколько метров, оказался у окна, где находилась картотека изолятора, протянул дежурной удостоверение и разрешение и взял листок вызова клиента.
Листок был стандартным, таким же, как и во всех других изоляторах, зеленого цвета, двусторонний. На одной стороне нужно писать фамилию, имя и отчество клиента, к которому ты идешь, указать свою фамилию, кто выдал разрешение, дату и так далее. На другой стороне – записи работников следственного изолятора: когда пришел, кто выводил, когда сдал и так далее.
Все эти листочки, как я уже знал из своего опыта, подшивались в так называемое тюремное дело, которое заводилось на каждого заключенного. В этом деле фиксируется все – не только жизнь его в камере, но и все визиты адвоката, и очень подробно, а также процессуальные права – право на передачи, на свидания и так далее.
Наконец я получил листок обратно, с подписями, разрешающими мне вызвать своего клиента, и снова вернулся в небольшой коридорчик, предбанник, где мне нужно было ожидать своей очереди. Я протянул листок в небольшое окошко, что-то типа окошка кассы на железнодорожном вокзале. Взяв удостоверение и листок, капитан сказал:
– Сейчас все кабинеты заняты, так что вам придется подождать.
«Ясное дело, – подумалось мне, – подождем, делать нечего».
Я вернулся и сел в небольшое кресло. Стал осматривать помещение, в котором находился. Оно было стандартным. Несколько стульев, кресла, диванчики, стол с черным телефоном времен Сталина. Стоп, наверху – видеокамера.
В комнате со мной находилось еще несколько человек. Осмотрев их, я понял, что двое из них – адвокаты, а один, вероятно, следователь, так как он без конца звонил своим коллегам и узнавал, не звонили ли ему и не приходили ли, не ищут ли его. «Если ты такой беспокойный, – подумал я, – то езжай в контору и сиди там!»