Критическая масса (сборник)
Шрифт:
Ключ от двери у нее уже год был свой – после того, как закончились младшие классы с муторной продленкой. Открыв их предательски бесшумную дверь, она услышала знакомый грудной голос из гостиной – только он теперь походил не на мурлыканье сытой черной пантеры (если они вообще умеют мурлыкать, как положено кошкам, пусть даже и таким огромным), а на отрывистый лай охрипшей дворняжки:
– … и не заметить, что порвалась резинка!
«Вот-вот, точно – Зинка-Резинка! – пронеслась у Сашеньки вполне законная мысль. – Из-за какой-то резинки так на человека орать…».
– Между прочим, – раздался раздраженный голос отчима, – я от этого могу еще больше пострадать, чем ты… Откуда мне знать?
– Что?!! – загремел уже не лай, а вой. – Да ты что ты себе… – и в этот момент бесшумно в темноте кравшаяся по коридору Сашенька громко споткнулась о неожиданное препятствие, оказавшееся чужим полусапожком на шпильке, и кинулась вперед уже не таясь, сразу услышав, как в комнате помянули
В следующий миг она одним прыжком проскочила мимо настежь распахнутой двери в гостиную, но и этот миг успел мельком показать видение белой-белой голой руки в браслетах, хватающей с дивана нечто воздушно-кружевное… Еще не добежав до своей комнаты, Сашенька уже знала, что Резинка (это имя теперь было присвоено раз и навсегда) находилась в гостиной наедине в Семеном Евгеньевичем – совсем раздетая! Без ничего! И резинка-то, наверное, порвалась у нее… на трусах! Сашенька стремительно закрыла дверь своей комнаты и в непредвиденном изнеможении упала на нее спиной. Вот оно что… Теперь ясно, что они там делали – ребенка! А мама об этом не знает… Сказать? Но что с ней тогда сделается! Только на той неделе она из-за единственного волоса такое устроила…
Неделю назад после ужина мама, как обычно, принялась сортировать мужнины исписанные листы, присев на диван и каждый раз устало нагибаясь с него за очередной страницей рукописи. Отчим задумчиво курил у открытой форточки, неопределенно глядя в заоконную непрозрачную тьму. И вдруг, прямо на ровном месте раздался мамин визг, словно она увидела хвостатого грызуна непосредственно у себя на коленях:
– А-а! Это! Длинный! Черный и на подушке! Откуда он там?! Откуда, спрашиваю, а?! Работали, говоришь! Творили! Теперь понятно, чем работали! Что скажешь – не понятно?! Вон!!! – это последнее относилось к перепуганной Сашеньке, сунувшейся было в кабинет на помощь внезапно заголосившей матери; она поспешно ретировалась, успев, однако, углядеть, что меж двух пальцев та зажала не змею двухметроворостую, а всего лишь безобиднейший вьющийся волос, толстый и неприятно жесткий на вид.
Но отбежала девочка недалеко – только до двери в коридор, чтоб удобно было за нее спрятаться в случае неотложной надобности, поэтому беспрепятственно услышала:
– Удивлен, что только один. Она три часа сидела вот на этом самом месте за конторкой и читала рукопись.
– А в гостиной она не могла, значит… Читать рукопись… За столом, как все нормальные люди… На подушке, значит, ей непременно надо было читать! – несколько сбавила обороты, но еще не сдалась мама.
– Не знаю… Не знаю! – с обычной интонацией медленно, но надежно заводящегося человека, отозвался отчим. – Где хотела, там и села. Не мог же я ее согнать – как ты это себе представляешь?
– Клянись! Клянись, что не врешь! – после зловещей паузы, во время которой что-то резко и страшно протрещало, вдруг четко и зло выкрикнула мама. – Вот на портрете своей матери клянись! Пусть она в гробу перевернется, если ты… – дверь кабинета мягко закрылась и дальше пошло уже: «Бу-бу-бу …женскую истерику… Бу… Бу…».
Но мать, закрывшись в ванной намертво, под шум воды прорыдала тогда часа четыре – пока Сашенька, уставшая ждать развязку, не заснула с нечищеными зубами…
Если уж из-за волоса, так легко и правдоподобно (как теперь оказалось, лживо насквозь) объясненного, она чуть в уме не повредилась, то теперь, когда узнает такое… «Пока подожду, – твердо решила Сашенька. – Ведь ребенка сделать – это быстро. Получит, что хотела, и перестанут. Может, это она сегодня второй раз пришла, чтоб для гарантии он получился, чтоб уж наверняка – и не придет больше. Она ведь про Семена какую-то статью пишет, вот и сказала ему, наверное: я про тебя статью, а ты мне за это – ребенка: у меня мужа нету, а ребеночка хочется… Ну, или как там взрослые, которые не муж и жена, об этом договариваются… Тоже ведь не сразу решишься на такое…».
Как делают детей – это она прекрасно знала, не маленькая ведь уже! – да и видела раз, что уж греха таить. Одноклассница еще прошлой весной затащила ее к себе домой после уроков и, загадочно ухмыляясь, запустила на компьютере диск с голыми дядьками и тетьками, которые попарно занимались такими ужасами, что у Сашеньки на некоторое время и вовсе речь отнялась. Но соседка по парте спокойно, по-взрослому, пояснила, что это вот так делают детей, то есть именно таким образом выглядит процесс оплодотворения семечка, которое сидит в животе у женщины и потом вырастает в ребеночка с помощью мужчины, о чем учителка по ОБЖ по-научному рассказывала. От них только скрыли (побоялись, что малыши испугаются), что все это кошмарно больно – вон, как тетьки орут, как будто их гестапо пытает…
– А что, нам тоже… Когда мы вырастем, женимся и захотим ребенка… Тоже придется это… делать… – совершенно обескураженная, выдавила Сашенька.
– А куда мы денемся, – подчеркнуто безразлично пожала плечами одноклассница. – Все так делают, и мы будем.
Великолепное безразличие девчонки, как потом догадалась Сашенька, происходило от сознания того, что «в гестапо» ей очутиться предстоит очень нескоро. Еще Сашенька запомнила свой облегченный выдох, когда вдруг она определенно поняла, что мама с отчимом такими гадкими вещами не занимаются, хотя мама, вроде бы, и просила его о ребенке – так почудилось через стену однажды субботней ночью, когда мама что-то долго, за полночь, засиделась в кабинете у отчима после манипуляций с рукописью, а Саша снова пробегала в туалет. Но мама тогда получила холодный исчерпывающий ответ: «Нет уж, извини: в этом вопросе у меня позиция твердокаменная: детей у нас не будет, и давай подобных разговоров не возобновлять…». А Резинке, выходит, согласился помочь: да впрочем, что ему стоило, не ему же больно было, а ей, и денег она у него на ребенка потом потребовать не сможет, ведь он не ее муж… Поэтому маме Сашенька так ничего и не сказала, тем более что аж до самого ноября чужим духом с тех пор в квартире не пахло…
Осенние каникулы, самые нелюбимые из всех за отсутствие нормальных праздников и недостаток света, только что закончились, оставив по себе лишь легкие сожаления. Сашенька провела их, в основном, в своей комнате, у окна, где на широком подоконнике, над желтым колодцем двора, у нее за занавеской была оборудована личная сокровищница. Девочка имела одну занятную особенность психики: она всегда стремилась все, что было в разной степени дорого сердцу, концентрировать в одном месте, чтобы на случай внезапной необходимости иметь под рукой. Под таким случаем в глубине души она всегда понимала неожиданное бегство, очень здраво рассуждая, что в то ненадежное время, в которое ей выпало родиться, ни для кого вовсе не исключается возможность пронзительного ночного звонка (или даже сирены) с последующей паникой, метаниями и психопатическими сборами. В самом углу на подоконнике лежал аккуратно сложенный пакет, куда такой безумной ночью, если она все же наступит, Сашенька рассчитывала одномоментно сгрести все, с чем расставаться не хотелось, и таким образом обрести свой маленький, но гарантированный покой среди обязательного взрослого хаоса.
Все сокровища были строго систематизированы и содержались в отменном порядке, каждое в отдельной круглой жестяной коробке из-под датского или финского печенья. Одна хранила фантики от конфет – но не все подряд, а только прошедшие строгий отбор в смысле необычности и нарядности; другая – разные хорошенькие штуки, обязательно о чем-то напоминавшие: кусочек Балтийского янтаря, осколок пурпурного стекла, фарфоровый львенок с мизинец размером, несколько разноцветных стеклянных шариков, раскрывавших свои тайны только при разглядывании на свет, медная цифра «9», похищенная с двери некогда любимого, но теперь оставившего лишь солнечные воспоминания мальчика; третья содержала «энзе» Сашенькиной косметики, то есть, неначатые тюбики девичьих блесток, пузыречки с розовым лаком, подаренную маме пациенткой, но по цвету не подошедшую ей помаду и пакетик шипучих шариков для ванны… Главные драгоценности торжественно хранились не в простой коробке, а в настоящей шкатулочке «под Палех», и существовали среди них даже розовые бусы из ровного речного жемчуга, и янтарный паук с булавочкой, и четыре золоченых колечка: одно с синим, другое с зеленым, третье с красным, а последнее с тремя сиреневыми камушками – правда, все они были пока Сашеньке немножко велики…
Жила на подоконнике и любимая ее игрушка, старинное елочное украшение: фея из легкого небьющегося стекла в пышном платьице потемневшего за сотню-полторы лет шелка, со смышленым фарфоровым личиком, настоящими волосами – золотистыми локонами, ничуть не утратившими своего блеска и, главное, с двумя хрупкими прозрачными крылышками, сделанными из тончайшей слюды или чего-то похожего, имевшими безупречные серебряные прожилки – а еще носила фея снимающиеся блестящие туфельки на каблуках и с пряжками… В свои почти одиннадцать лет Сашенька понимала, конечно, что ее Аэлита (так она назвала свою маленькую подругу, «слизав» волшебно подходящее имя с корешка взрослой книги из маминого шкафа) – неживая, ничего не понимает, и никогда не посочувствует. Но когда она думала о тех десятках девочек и взрослых дам, что за все эти невообразимо длинные десятилетия прикасались к Аэлите, разговаривали с ней, любили ее и восхищались ею, Сашеньке невольно казалось, будто каждая их них из что-то такое вдохнула в эту небольшую куколку, что она как бы стала полуодушевленной, а значит, не совсем такой, как современные пластмассовые клончики Барби и Синди… Стоять Аэлита не умела, потому что во все суставчики ее были вделаны шарики, чтобы ручки и ножки сгибались, и обречена была вечно либо сидеть, либо висеть, причем последнего ее лишила Сашенька после того, как Валька из соседнего подъезда, увидев Аэлиту, подвешенную для красоты к оконной ручке, вдруг прыснула: «Чего это у тебя – елочная игрушка из-за несчастной любви повесилась?». Тогда пришлось срезать с Аэлитиного затылка круглую петельку, состоявшую из крошечных серебряных шариков, – чтоб действительно не была она похожа на казненную партизанку… Сашенька с Аэлитой не играла – не знала, как это – а просто ей невыразимо радостно было иногда на нее смотреть и знать, что вот эта прелестная вещица – ее и больше ничья, и все девчонки ей завидуют, в обмен предлагая даже французскую косметичку с тремя отделениями!