Шрифт:
Евгений Титаренко
Критическая температура
Исчезать виновнице торжества хотя бы на несколько минут было, конечно, неправильно. И все же Милка выскользнула во двор, куда Юрка незаметно увлекал ее.
Шел двенадцатый час ночи. И было уже темно, насколько это вообще возможно в большом городе, над которым до утра не угасает призрачное желтоватое марево от уличных фонарей, от витрин, реклам, светофоров, от вспышек автомобильных фар на шоссе. И хотя двор со всех сторон замыкался домами, просматривались темные арки, дорожки от них, грибки и беседка за тополями. А безлистые ветви четкими
Милка не пошла в глубь двора. Высвободила из Юркиной ладони свою руку и прижалась к тополиному стволу, машинально поглаживая кончиками пальцев шершавую кору за спиной.
Воздух, пропитанный непривычными для города запахами распускающихся почек, влажной земли, дурманил Милкину голову, потому что она, как ни остерегалась, выпила два или три стаканчика рислинга, потому что был день ее семнадцатилетия и еще потому, что она вышла с Юркой во двор, хотя знала, что сейчас должно что-то случиться, что все будет на этот раз не как прежде, а необычнее, беспокойней. И когда Юрка осторожно взял ее за плечи – даже не испугалась. Была уверена почему-то, что он не обратит внимания на ее слова, когда, напрягаясь в легком сопротивлении, сказала шепотом: «Не надо…» Почему-то знала даже, что он и не должен обращать на это внимания…
Было прохладно. Но Милка, в одном легком платье без рукавов, не чувствовала прохлады. И дрожь, что мало-помалу охватывала ее, была не от холода…
Юркины руки тоже подрагивали. И хотя в его больших ладонях буквально исчезли Милкины плечи – он держал ее не грубо, а крепко и бережно.
«Мила…» – одними губами позвал он. А она повторила чуть слышно: «Не надо…» Но она уже почувствовала Юркино дыхание на своем лице, потом – его губы… Она ответила на его поцелуй. Вот этого Милка никак не могла понять. Она не хотела отвечать ему – заранее решила, что отвечать не будет, – это получилось как-то само собой.
А потом, когда ее правая рука потеряла шершавую тополиную кору, Милке стало вдруг некуда девать эту руку. И, в замешательстве поводив ею из стороны в сторону, Милка поняла, что руке удобно, что не надо думать, куда девать ее, лишь тогда, когда уже обняла Юрку. И они снова поцеловались. Так долго, что Милка задохнулась. Уперлась в Юркину грудь руками и отодвинулась от него. Прижалась всей спиной к тополю. И опять ощутила шершавую кору под кончиками вздрагивающих пальцев. Видел он или не видел ее полыхающее в темноте лицо? Заметил или не заметил, как сушит дыхание Милкины губы?
Сама она смотрела на занавешенное лиловыми гардинами окно своей квартиры, будто ничто другое ее не интересовало. А там уже кончили танцевать летку-енку и слышался вальс. Вальсы включались в программу танцев чаще всего по требованию Ляльки Безугловой. Она называла себя старомодной и выдавала это за достоинство, хотя прическа, туфли и платье ее были всегда самой последней моды.
Милка сделала вид, будто поправляет волосы, и осторожно глянула из-под ладони на Юрку.
«Я пойду…» Она шевельнула плечами, но не сделала и шагу от тополя.
«Постоим еще», – сказал Юрка и оперся рукой о ствол рядом с ее плечом.
Вот тогда-то Милка и разглядела
«Ну и пусть!» – небрежно ответил Юрка.
Она не стала объяснять ему, что угадала в человеке болтливого Радьку Зимина из девятого «б». Со злостью подумала, что никому нет дела до того, с кем она, что… Нынче ее праздник. Ее – и ничей больше!
А двор словно ожил на несколько минут. Из дальнего его конца, где тускло светились лестничные площадки, послышался негромкий свист. А через некоторое время с той стороны появился и нырнул под арку Ашот Кулаев, чью огромную, как аэродром, кепку можно было узнать за восемь кварталов. Потом от беседки отделилась и скользнула в глубину двора еще одна мужская фигура…
Юрка одним движением снова обнял ее за плечи, крепко прижал к себе и подряд много-много раз поцеловал в губы. И хотя она, стараясь увернуться, уже не отвечала ему, но всем своим существом чувствовала на этот раз каждый горячий – до боли в губах – поцелуй, почти сломленная и не сопротивляющаяся в неспокойных, дерзких руках.
Ночное небо в перекрестьях тополиных ветвей раскачивалось над головой, и Милка неудержно проваливалась куда-то. Пока наконец не вырвалась и не убежала.
Все это было вчера. А сегодня Милка сидела в классе, немножко ошарашенная, и невидящими глазами смотрела в окно.
С утра брызнул дождичек, и на стекле поблескивали в солнечных лучах тоненькие ровные нити.
Занятия только начались. Урок истории проходил всегда немножко шумно, а на этот раз класс буквально гудел от разговоров. За девчоночьими партами то там, то здесь раздавались смешки. Но Милка плохо воспринимала окружающее.
Ничего особенного, в чем она могла бы винить себя, не произошло вчера. И все же Милка не смогла избавиться от ощущения, что событие, случившееся в их дворе накануне, имеет к ней самое непосредственное отношение.
А случилось вот что: вчера, когда она праздновала свой день рождения, а может быть, именно в то время, когда они с Юркой выходили во двор, кто-то забрался в кабинет директора школы на первом этаже и ограбил его…
Худой, лысый, в мешковатых брюках, которые постоянно обвисали сзади, и непомерно длинном пиджаке, с клочками седых волос над ушами, преподаватель истории ходил вдоль рядов, своими замечаниями лишь усиливая разноголосицу в классе.
Потерянность Милки объяснялась несколькими причинами. О краже она узнала утром, от матери, которая, в свою очередь, слышала это от самой жены директора, когда выбегала купить творожный сырок у молочницы. Жили они в соседних подъездах, и Милкина мать с давних пор была в некотором роде доверенным лицом Елены Тихоновны, жены директора, которая в общем-то не баловала соседей вниманием. Милка немножко посокрушалась вместе с матерью, но особого значения событию не придала. Тревога началась уже здесь, в школе, и стало как-то неуютно, даже боязно, словно бы именно ее, Милку, кто-то в чем-то мог вдруг разоблачить.