Кровь диверсантов
Шрифт:
Жильцов строили, составляли списки, дом обходили солдаты, и пустые комнаты опрашивались: «Иван!.. Марья!» Приказа убивать людей не было, но по другому приказу никого нельзя было оставлять в домах, поэтому немощных стариков застреливали. Лишь затем людей вели к вокзалу. А специальная команда осматривала квартиры, и все, представлявшее ценность для Германии, отвозилось на склады. Потом на стене дома чертился знак – никого и ничего нет.
Не было приказа и поджигать. И тем не менее Берестяны горели, потому что в каждом жилище – свидетельством жизни и наличия пищи – уберегался от задувающего ветра язычок пламени. Стихия огня никогда не подчинялась человеку, который заточал огонь в горшочки, в печные углубления, – так здоровые люди упрятывают помешанных в больницы.
Деревянные
Плотный жар утеплял воздух над городом. Возник ветер, не мог не возникнуть. Сильный и рваный, он погнал пламя на запад, но где-то в вышине замер и потянулся к Берестянам – раскаленным, свирепым, ревущим; он подлетал к пожарам, подпитывая огонь, раздувая его. Солдаты туже затягивали ремешки касок.
Глава 26
Выметенный толпой из клуба, брошенный наземь, Скарута выбрался из людской груды и увидел Клемма, уходившего прочь – не к городу, не к мосту, а в лабиринты берестянских улиц. Куда-то подевалась фуражка, шишка вздувалась на лбу, рука почему-то сжимала журнал с идолом недели на обложке, с разворотом, где на первом плане сумка, которая не взорвалась, но которая таила в себе заминированную коробку, начиненную не крестами, и та доконала, кроме Вислени, еще не один десяток солдат. Вспомнилась прочитанная в комендатуре сводка происшествий за сутки: ночью был убит ювелир, тот, которым, по всей видимости, и была сработана точная копия этой коробки. Берлин, намеревайся он убить Вислени, сделал бы коробку за много сотен километров от города. Но, с другой стороны, Берлину же выгодно представить убийство бандитской акцией местного масштаба, о коробке могли побеспокоиться и здесь. А о сторукой Москве и говорить нечего: если уж до заокеанского Троцкого дотянулись, то…
Журнал – уничтожить! Только это сейчас было главным, единственным, и Скарута шел к огню, чтобы бросить в него иллюстрированный еженедельник, обжигавший руку. Остановился, пропуская сбитых в колонну славян, выселенных из домов, и догадался – толкнул дверь пустого жилища, развел огонь в комнате, смотрел, как мерцающий клубок пламени пожирает листы, растекается по полу, подбирается к сапогам… Вышел на улицу, мысль металась: Клемм, где Клемм, которого надо бы поджарить на огне, но еще лучше – убить, в упор, всадить несколько пуль, чтоб уж наверняка, чтоб со смертью его канули все улики.
Пока раздумывал, дом за спиной его вспыхнул, опаляющий воздух погнал Скаруту дальше, в пустоту переулков, под прицел домов, из которых могли выстрелить. Огонь, казалось, подступал со всех сторон, и, лишь забравшись на дерево, Скарута определил, где что горит. Увидел он и воду, спрыгнул, добрался до нее – до цистерны, у которой толпились солдаты с ведрами; пригоршнями хватал оживляющую жидкость, захлебывался ею, сладковатой от примеси бензина. Отогнул воротник кителя – и вода потекла на потную спину, холодные струйки поползли к истертым ногам. Ночь или день – он уже не разбирал, да и солнце, будь оно на небе, не смогло бы пробиться сквозь стометровую толщу дыма.
Он шел против ветра, лицо его было черным, опаленным, в копоти и грязи; который час уже пробивался он туда, где мог быть Клемм, и в том, что Юрген Клемм – славянин, русский, сомнений теперь у него не оставалось, потому что, будь капитан немцем, ноги б его не было в Берестянах: только русские, веками закованные в рабство, могли в смертельной беде спасать соплеменников, – цепь-то общая, в единую колоду замкнуты ноги, и не пробуй вырываться на волю – у напарника тут же закровоточат лодыжки. А Клемм – это уж точно – пробивался к невозгоревшей части пригорода, к дому сообщницы, на Кобринскую улицу, и где эта улица – Скарута не знал, пытался расспрашивать солдат, но те ничего не могли ему сказать.
Он спустился в подвал, чтоб перевести дух, и попал в развернутый батальоном узел связи. «Арабское три, дробь, римское четыре, – орал в трубку телефонист, пальцами расправляя принесенное ему донесение. – «Ф» большое как Франц, точка. «С» большое, как Зигфрид, точка. Сектор Шнайдемюль… Текст… Что?.. Ладно, буду медленнее…» Скарута слушал, с наслаждением впитывая цифры и слова. Кое-что уточнял для себя, по другому телефону связавшись со штабом гарнизона. Несколько тысяч славян уже загнали в вагоны, на каждом выведено мелом сопроводительное указание: RU (Ruckwurt unerwnscht), то есть «возвращение нежелательно». В очистительном германском огне к этим тысячам прибавится столько же, в гудящую топку полетят люди, какая-то часть их пробьется к лесу, к партизанам, вливая свежие силы в оскудевшие отряды; с фронта будут сняты дивизии, что поможет славянам истреблять германцев, а тем – местных славян, и конец войны станет ближе на неделю-другую. Европа, весь мир с воодушевлением встретили смерть Вислени, в надетых Скарутой наушниках пели саксофоны, приемник оповещал о предстоящей кремации в Варшаве, Вождь выразил соболезнование, вещавшее на Германию лондонское радио посвятило событию треп двух политических комиков, злорадно утверждавших, что раз уж до этого добрались, то вскорости и…
Чадила керосиновая лампа, телефонист зажег карбидную, она ослепила Скаруту, он попятился, ощупью добрался до другого подвала, освоился и увидел старшего лейтенанта, склонившегося над картой города. Офицер этот недоуменно поднял голову, когда Скарута потянул к себе его походную сумку-планшет, затем встал и представился: командир роты. Категорически воспротивился и карту не отдавал, какими карами ни угрожали ему. Тогда Скарута, вдруг сорвавшись на русский язык, заорал:
– Сволочь! Гнида! Большевик! – и всадил в него пулю – одну, другую, третью. Забрал сумку, взял и автомат, длинной очередью уложил в соседнем подвале всех телефонистов, и радость была – точно такая, какую испытал, когда увидел многотысячную толпу изгоняемых славян, когда узнал о нежелательности их возвращения.
Выбрался из подвала наверх – и в испуге метнулся обратно. По улице стремительно пронеслась – без лая и мяуканья – стая собак и кошек, рвавшаяся к реке, через которую можно перебраться в город, и Скарута рывком пересек улицу. На голове его была фуражка застреленного старшего лейтенанта. Карта показывала путь на Кобринскую, куда, конечно, пробирался и Клемм, тоже мучимый жаждой и голодом, и где-то у водопоя большевика можно настигнуть.
Но силы оставили Скаруту, он рухнул у полевой кухни, лежал среди таких же обожженных, как и он, солдат и офицеров, санитар приподнял его, смазал лоб и щеки мазью, потом поднес к губам котелок с супом. Он выпил, голова прояснилась, он увидел Клемма, стоя вливавшего в себя тот же суп; рука потянулась к автомату, Скарута хотел окликнуть его, но вместо голоса – немота, сквозь которую прорывалось сипение обожженной глотки, да и Клемм уже нырнул в дым. Скарута, шатаясь, побрел за ним, но дорогу преградила стена огня, ее пришлось обойти.
До дома сообщницы Клемма оставалось три квартала, надо было спешить, поскольку спешил, конечно, и Клемм, но от жары и усталости забылся номер дома – то ли 16, то ли 18, и показалось, что впереди черной тенью мелькнул сам Клемм. Улица пустынна, люди уже выгнаны из домов, все уже на пути без возврата. Огонь еще не добрался до двухэтажных кирпичных домиков, и, хотя было почти светло, Скарута шел словно крадучись. Замер от злобной радости, от мысли: а он-то, майор Скарута, – немец или русский, враг или не враг Клемма? Расхохотался, прильнул к стене дома, прокрался в подъезд. Начал со второго этажа – никого! Спустился вниз, потянул на себя дверь и понял, что через этот дом Клемм пробивал себе дорогу: несколько солдат лежало в позе внезапно застигнутых. У русского, значит, тоже с памятью плохо.