Кровь диверсантов
Шрифт:
Чех объявил, что экзамен нами выдержан, но к новому заданию мы не подготовлены, кое-какие шероховатости устранятся накануне выброски, в детали предстоящей операции он посвятит нас позднее, а пока же – в Крындино, двое суток отдыха, закрепленные за нами мотоциклы можно оставить себе, Костенецкий предупрежден.
Глава 8
Григорий Иванович приоткрывает тайну своего неземного происхождения. – Кто победил, или Философские споры на Ляйпцигерштрассе.
Ни одного, понятно, документа у меня под рукой нет, отсутствуют они и в сейфах, память же дает обидные сбои, и то, о чем написано ниже, случилось то ли в лето 42-го,
Красноармеец, появившийся перед нами, не сразу привлек внимание. Людская волна выкинула его под наши глаза; он смешно – локтями – подтянул кверху присползшие шаровары, привычно ковырнул в носу, что в городе означало бы нечто подобное взгляду человека на часы, высыпал остатки махорки на оторванный от газеты клок бумаги правильной формы, закурил и сплюнул. Раскосые глаза его выражали следующее: меня не тронете – и я вас не обеспокою, а уж об остальном договоримся…
По кое-каким признакам я, тренировки ради (Чех наставлял: учись – ежедневно и ежечасно), установил, что этот низкорослый боец уже дважды побывал в госпитале, женат, воевать начал год назад, побывал в окружении, родом из тех мест, где славянство подпитывалось кровью и соками разных вотяков, черемисов и удмуртов, и большую часть жизни провел, за лошадью идучи. Эшелон его формировался трое суток назад, где-то за Москвой, там же он и побрился у полкового парикмахера; в сидоре его, оставленном в вагоне и не брошенном в кучу, а прикрученном к чему-то капитальному, несъемному, неумыкаемому, хранился бритвенный станок с лезвием «Звезда».
Такой вот корявый мужичонка маячил перед нашими глазами – почесываясь, поглядывая на торжище. В кисете его еще оставалось махорки на две-три закрутки, тем не менее он, докурив свою цигарку, стрельнул у кого-то самосадику, на будущее, в припас: как только скрылся в толпе богатей, одаривший его табачком, мужичок ссыпал прибыток в кисет, явно не подаренный и не домашний, а сшитый из портянки.
В этот момент Алеша ногой осторожнейше тронул меня, призывая к бдительности и вниманию; я чутко осмотрелся и тихо поразился.
Григорий Иванович выглядел полным придурком: нижняя губа отвесилась, лицо обмякло, в глазах – ужас, как у человека при первой бомбежке, и бомбой, еще не рванувшей, был этот жадноватый красноармеец. Калтыгин порывался – то ли встать, то ли травою вжаться в землю. Решился: встал. Утвердился на покачнувшихся ногах. Сделал шажок. Второй.
– Хатурин!.. Хатурин Федор!.. – позвал он заискивающе, угодливо даже.
Красноармеец глянул на него искоса, через плечо и восстановился в прежней позе независимого наблюдателя. Видимо, решил, что ослышался. Тогда Калтыгин наложил пятерню на его плечо, разворачивая к себе.
– Да я это, – произнес как-то искательно Григорий Иванович. – Не узнаешь?
Тот, кого называл он Федором Хатуриным, прищурился, вгляделся в него и непонимающе покачал головой, сожалея, что не может доставить удовольствия мил-человеку, удовлетворить притязания того на давнее знакомство.
– Да из Тарбеева я, как и ты… – с некоторой досадой сказал Григорий Иванович, однако себя почему-то не называл. – Как живете там?.. Воронова Нюся – как она?
– А все так же она! – тут же ответил Хатурин Федор, скрытно поглядывая на лепившегося к нему незнакомца, но так и не узнавая его, что, впрочем, было неудивительно. Для простого тарбеевского колхозника человек с кубарями в петлицах был крупным начальником, от которого надо всегда держаться подальше.
– Тебя-то я хорошо помню, – оживлял Григорий Иванович память Хатурина. – Ты на Анке Шивановой женился, из Вешняков, а жил за прудом, рядом с Крикуновыми. Как они, Крикуновы?
– В порядке Крикуновы, – все так же бодренько отвечал Хатурин, и о каких тарбеевцах Григорий Иванович ни спрашивал, ответ для него находился один и тот же, соответствующий интонации вопроса. На всякий случай Хатурин добавлял словечки «благодарствую» или «спасибочки», что позволяло догадываться: Калтыгин так еще и не признан земляком, словечки эти деревня пускает в ход при встрече с опасным городом. Для той же цели Хатурин Федор искал глазами в толпе кого-либо из знакомых, окликнув которого можно уйти от приставаний. А Григорий Иванович начинал злиться: разговора не получалось.
– Да ты в кусты не смотри, землячок… Тебе что – махра нужна? Времени у меня в обрез, а то бы я тебе ящик ее притаранил…
Из кармана галифе он достал пачку «Северной Пальмиры» и великодушно распахнул ее. Помявшись из вежливости, Хатурин выколупил из плотно набитого ряда стройную длинную папиросу, которая никак не хотела держаться в его заскорузлых пальцах, – танковая башня, водруженная на стог сена, выглядела бы уместнее.
Тут-то и прояснилась память тарбеевца. Командиров с кубарями в петлицах он уже повидал, а вот «Северная Пальмира» сразу ввела дарителя в господский, барский чин: хозяином жизни оказался человек, называвший его земляком.
– Благодарствую… – промямлил Хатурин, и папироса в пальцах его поплыла и замерла над коробкой, которую продолжал держать открытой Григорий Иванович, намереваясь, видимо, предложить Хатурину не церемониться, а набрать папиросин побольше, а то и все взять.
– Спасибочки, – потвердевшим голосом отказался от дара Федор Хатурин, и пальцы его папиросину уронили – на землю. – Мы уж как-нибудь своим добром обойдемся, оно и привычнее… – забубнил он, и с каждым звуком голос его прибавлялся весельем, свирепеющим весельем. Мелькнул и застыл на мгновение взгляд – ненависть была в нем. – Живой никак? – будто удивился Хатурин, ухмыляясь и тяжело дыша, показывая кривые желтые зубы. – Х-ха! – выдохнул он с торжеством и по-собачьи встряхнулся, в долю секунды успев обежать взором станцию, эшелон и две тысячи красноармейцев, саранчою покрывших землю и растревоженно гудевших. – И когда тебя только могила примет?! Но примет, обязательно примет, помяни мое слово – примет!
Он повернулся и зашагал – быстро, странно как-то, будто гнал перед собой консервную банку, рывками шел, размахивая короткими руками, продолжая, наверное, посылать проклятия земляку. Врезался в толпу и смешался с нею.
Ни единого слова, ни одного жеста не проворонил я… Глянул на Алешу – а того нет, Алеша пропадал целый час; хмурый как туча, Калтыгин тихо бесился, догадываясь, что его подчиненный настиг тарбеевца, выскреб из него все невырвавшиеся обвинения, вымотал весь клубок…
Неделю спустя Алеша улучил момент, рассказал мне, кто такой Григорий Иванович Калтыгин.