Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
Руденко поглядывал на Свирида Яковлевича с сочувствием, старался отвлечь его тяжелый взгляд от лодки. Иван Панасович отпросился у председателя уисполкома на несколько дней в Новобуговку, чтобы побыть с другом. За это даже его жена, которая все еще жила в одном из дальних сел уезда, не ворчала на него, только укорила мягко: «С этой работой да с дружбой совсем ты, Иван, отбился от семьи, от земли». — «Так уж и отбился, — отвечал муж. — Сколько же я могу просить: переезжай ко мне!» Но жена не соглашалась: «Мне переезжать нечего: тут моя родина, тут моя земля. Я на привозном да покупном
Днище лодки заскрипело на песке, врезалось в берег, и Руденко, придерживая деревянную кобуру маузера, первым выскочил на берег. За ним прямо на пенный барашек поставил ногу Мирошниченко.
— Вас подождать? — спросил с лодки Побережный.
— Поезжайте, если дело есть.
— У меня теперь одно дело — рыба. Полдесятины новехонькой, слава богу, засеял уже — и довольно. Подойду к ниве, протяну руки, а от ней теплее дух, чем от других, — разговорился молчаливый рыбак.
— В самом деле теплее? — лукаво подсмеивался Руденко.
Вокруг его носа пришли в движение неглубокие оспинки; они не портили спокойный овал лица, только приблизили кровь к коже, потому и зимой и летом, в радостные и в тяжелые минуты лицо у Руденка пунцовело.
— Своя земля, как дитя родное, всегда дороже. — Побережный вскинул на лоб тяжелые, словно лепные, брови. — Пока не было поля ни перед очами, ни за плечами, так нечему было и радоваться. Это ведь хлеб ненадежный. — Он поднял весло, и вода с него потекла в реку и в рукав. — Однако я весь век отбивался им от нужды, даже на лошадку скотте. — Взгляд у рыбака потеплел. — Ну, приезжайте вечером на уху. — Побережный оттолкнулся от берега, и лодка запрыгала по волнам, как черный нырок.
— Хорош твой рыбак, Свирид, — снова попытался развлечь друга Руденко.
— Честен до последней крошки, а упрям, как кремень. Когда из Ивчанки отступали австрийцы, не захотел, чтобы проходили через его село. Притаился на берегу и давай бить ложкой по пустому ведру. Да так ловко, что даже австрийские пулеметчики не отличили ведерную дробь от пулеметной.
— Что ты говоришь! — улыбнулся Руденко, обрадовавшись, что его друг понемногу втягивается в беседу.
— Правда. Так и обошли тогда австрийцы наше село. Вот и пойми его. Спокойнее, чем Семен Побережный, у нас человека не найти. Это верно, что он весь век веслом от нужды отбивался. А тут на тебе, один пошел на врага. Да с чем? С ведром! И люди так бы про то и не узнали, не расскажи им Уляна Завирюха. Она как раз была в поле и помирала со страху, думая, не скосят ли австрийцы пулей и Семена и ее.
— Соверши такое Кульницкий — об этом давно Москва знала бы, не говорю уж об Одессе. В полководцы бы выскочил! — Руденко снова улыбнулся и нахмурился. — Дальше уезда не выезжает, кроме кожаных лат, ничем не знаменит, живет одними речами да нагоняями, а тоже деятеля революции из себя корчит.
— Чего вы не прогоните его?
— А ты поймаешь вьюна голыми руками?
— Вряд ли.
— А Кульницкий и есть вьюн. Умный, жестокий, нахрапистый. На ходу подхватывает чужие мысли и подымает их на всю губернию либо приноравливается к ним, как ему выгоднее. Этот из тех, кто в одно ухо влезет, в другое вылезет.
— Ну, пока он в уши влезает — это еще полбеды. А что, если он в сердце влезет, да не вылезет? — Мирошниченко твердо глянул из-под набрякших век в глаза другу.
Тот даже остановился, пораженный его словами. Но тут же подумал: а что, если они преувеличили недостатки Кульницкого? Чужие грехи всегда кажутся тяжелее.
— Он больше в печенках сидит. До сердца ему далеко, да и ростом мелковат.
— Иголка тоже невелика, а попадет в кровь — и не знает человек, что смерть в себе носит. Ты Иван, подумай про Кульницкого, приглядись к нему. Правда, может, я и наговорил на него лишнее, больно уж задел меня за живое. Может, он просто карьерист, и все.
— А ты знаешь, что Ленин сказал о карьеристах? У них нет никаких идей, у них нет никакой честности… К Кульницкому я пригляжусь, жаль, далеконько он от меня. А теперь поищем, где же банда Горицвита перехватила.
Они расходятся и бредут по берегу, рассматривая следы. Обошли гранитную скалу, поднявшуюся над землей, как стиснутый мускулистый кулак.
Между пальцами у нее, словно живое красное знамя, покачивался куст рай-дерева.
Руденко залюбовался деревцем.
— И выросло чудом, и держится чудом.
Прошли еще немного, и на заросшем кустиками берегу заметили множество следов и стреляные гильзы.
— Вот отсюда бандиты стреляли по бедняге. — Свирид Яковлевич вздохнул.
Они побродили у воды, потом поднялись наверх, в поля. Там, на жирном черноземе, было много следов от копыт. Внимание Руденка привлекли две колесные колеи.
— Верно, бричка атамана или, скорее, того, кто привел сюда бандитов.
— В этот день куда-то выехал на бричке Варчук. Людям говорил, что к фельдшеру. Только к какому? — Глаза Мирошниченка сузились.
— А он вернулся от своего фельдшера или все еще лечится? — заинтересовался Руденко.
— Кажется, не вернулся.
— На левой передней ноге лошади разболталась подкова. — Иван Панасович показал на четко очерченный след. — На всякий случай сделаем оттиск. — Он очертил след носком сапога и пошел дальше. Его все больше занимал след брички, вернее — неровности правой колеи. — На правом заднем колесе, кажется, перекосилась шина?
Свирид Яковлевич присел над следом, удостоверился, что и в самом деле на оттиске остались причудливые узоры от сдвинутой шины.
— Бричек в селе с десяток, проверим все. Может, и доберемся до змеиного гнезда.
XXX
Варчук вышибал из коней все силы. Согнувшись над ними, он бил их то кнутом, то кнутовищем, облепленным шипучей пеной. Под Винницей кто-то стащил арапник. и Сафрону пришлось заплатить за паршивенький кнут целых пятьсот рублей. Он изломал на конских спинах сухое грабовое кнутовище, воровато срезал на глухом погосте гибкую вишенку, захлестнул ее петлей кнута, вскочил на передок, переломился надвое, и нежное деревце затанцевало на вороных.