Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
Удар о воду был мягким, да и сама стихия приняла Добродея радостно, заключила в холодные объятья. Он забился, как пораненная рыба. Вода ударила в уши, захлестнула рот и потащила вниз. На грани сознания скользнула отчаянная мысль: «А может быть, и вправду… подводный владыка не прочь принять долг за своего подданного? Оттого и тащит вниз с такой силой…»
Острая боль пронзила голову, Добродея дернуло вверх. Он потянул руки к голове, смутно понимая – кто-то вцепился в волосы и вот-вот вырвет все, до последней волосинки. А вот как на запястьях железной хваткой сомкнулись ладони,
Воздух глотал уже сам, каждый выдох сопровождался страшным, выворачивающим кашлем. Из носа, из глаз текло. Грудь разрывалась, а сердце колотилось о ребра с такой силой, что заглушало крики Лодочника. Еще отчего-то жгло щеки…
Когда железные руки отпустили, Добродей бессильно свалился на дно лодки, уперся ладонями в днище.
– Эх ты… – пробасило над ухом. – И как только умудрился на эту лодью забраться!
– Ба… батя жив?
– Батя твой поживее тебя будет! – ухмыльнулся Лодочник. – На берегу ждет.
– Но почему?.. Отроки, значит, обманули…
– Видать, обманули… И отроки, и корабельщики те… А ты-то… ты-то хорош! Веришь кому попало!
– Я…
Больше Добря говорить не мог. Тело разрывалось на части, в голове билась и гудела кровь. Зато Лодочник не умолкал еще долго:
– Отец твой жив, вчера только в Русу прибыл. С ним трое артельщиков. Одного, говорят, по дороге потеряли. Я их в корчме встретил. Вяча твоего сразу узнал, похожи вы. И с тем, что в Киев шли, – ты угадал. Зато во всем остальном… – Лодочник вздохнул тяжко и, хотя знал, что мальчик если и слышит, то не очень-то понимает, продолжил: – Ты на будущее запомни, Добродей: чем больше и богаче город, тем меньше в нем человеческого. Не знаю, отчего так происходит, но всякий раз убеждаюсь в этой мысли.
Мне иногда кажется, будто каждый, кто перебирается в большой город, продает частичку души самой Морене и… становится злее. Не сразу, конечно, не сразу… Но добряки, вроде тебя, в больших городах не выживают.
Тебе предстоит долгий путь в Киев, и вряд ли этот город примет с распростертыми объятьями. Тебе придется заново учиться жить. Ты сам распорядишься собственной судьбой, но мне бы очень хотелось, чтобы твоя душа осталась в ведении светлых богов. Понимаешь, о чем я? То-то, смекай.
Добря не понимал, но искренне надеялся, что так оно и будет.
Часть вторая
Глава 1
Киев предстал очам артельщиков причудливым и лишенным всякого порядка скопищем постоялых дворов, раскиданным по высоким холмам на бреге и вглубь и вширь. Следы неизбежных пожарищ, видимые и с лодьи, убедили даже Добродея, что поселения неспроста так разбросаны – полверсты туда, полверсты сюда.
На пристани народу – тьма. Толпятся, галдят, спорят. Носильщики снуют туда-сюда, зато купцы держатся важно, а те, что одеты побогаче остальных, задирают носы так, будто сами князья или, на худой конец, родичи князей. Воздух пропитан запахом тины, древесины и крепкого пота.
Разинув
– Добря, не отставай! – крикнул отец, и мальчик пустился бегом.
Когда нагнал отца и артельщиков, в сердце всколыхнулся ужас, перед глазами промелькнули жуткие события в Русе.
– Смотри не потеряйся… – пробасил отец, словно мысли подсмотрел.
Добря кивнул и некоторое время действительно шел рядом, пытаясь не глядеть по сторонам.
Но как только выбрался из толкотни, снова замер. И даже присвистнул от удивления – вот уж, Киев! Дома тут ставят иначе, чем на Севере, постройки по большей части ветхие, некоторые даже перекошены. Отчетливо слышны крики петухов и собачий лай, изредка слуха достигают бабья ругань и детский плач.
Киев все же оказался много больше, чем Рюриков город.
– Конечно, – бормотал мальчик, – Киев-то давно стоит, а Рюрик свой город только-только строить начал.
В меру достатка владельца иное жилище пряталось за частоколом, а при иных не было и захудалой изгороди. Княжий терем, хоть и стоял далеко, разительно выделялся на этом фоне уже хотя бы тем, что его опоясывала какая-никакая стена, но весь двор, по прикидке Добри, не занял бы и десятины.
На широких улицах и площадях Добре слышалась иноземная речь, реже знакомая – славянская. И когда пару раз на мальчика недобро глянули встречные, струхнул. А если бы не артель, не отец с земляками, припустился бы зайцем.
«И сам чужой, и земля здесь чужая», – разочарованно подумал он.
Надежды на лучшее, посещавшие его еще недавно, сами собой улетучились. Но отступать все равно некуда. Здесь – неизвестность, а в родных краях – точно кнут да петля.
– Бать, это кто? – не стерпел Добря и указал на чернявых всадников с копьями да щитами, проследовавших мимо.
Одежды на них были все из кожи и столь длинны, что прикрывали бедра, а шеломы круглые, и верх шишкой.
– Это степняки. Хазары это, – как-то грустно пояснил отец и зашагал быстрее.
– А вон те, по всему видать, булгаре будут, – молвил Корсак и махнул в сторону.
– С чего ты взял? – не понял Вяч.
– Да кто ж еще оставляет на бритой-то башке пучок волос, а потом его еще, точно баба, в косу заплетает, – пояснил тот и протянул, словно бы вторя мыслям Добри: – А говорят-то все не по-нашенски.
– Да, славян тут едва ли половина будет. Но погоди, это все торговые улицы. Авось дальше образуется.
Добря, заслышав такое отцово пояснение, вновь повеселел и продолжил путь с все тем же необузданным любопытством. И снова отстал. С ужасом и благоговением рассматривал городские улицы. Суетливые киевляне с ворчанием и бранью обходили ротозея, кто-то пихнул в бок, да так сильно, что Добря едва не отлетел в сторону. По-осеннему холодный ветер бросал в лицо дорожную пыль, но юнец даже этого не замечал.