Кровь тамплиеров

Хольбайн Вольфганг

Давид смущенно отвернулся и опустился на свое место, чтобы целиком и полностью посвятить себя пятому уроку со всеми его «супер-лативами», «конъюнктивами», «императивами» и даже – как он их ненавидел! – «аблативами» [2] . Это далось ему не без труда.

«Стелла, – думал он про себя и все снова и снова повторял: – Стелла…»

Была ли это любовь? Он спросил бы у своей матери, если бы у него была мать. Но у него был лишь Квентин – с ним он мог говорить о многом, но только не об этом – странном, беспокойном ощущении, которое каждый раз пронизывало его тело, когда он вечером ложился в кровать с мыслями о Стелле.

2

Латинские

грамматические термины, употребляющиеся также в грамматике ряда других европейских языков. Аблатив (лат. Ablativ) – в некоторых языках так называемый «отложительный» падеж; в русском языке ему может соответствовать существительное в родительном падеже с предлогами «от», «из», «с» или творительный падеж. – Здесь и далее примеч. перев.

Этот монастырь, конечно, не был местом, которому он хотел бы посвятить всю свою жизнь. Он должен поговорить начистоту с Квентином, сказать, что собирается его покинуть после окончания школы, хотя пока он не имел ни малейшего представления, куда ему направиться и куда может привести его дальнейший путь. Ведь он еще никогда и нигде не был и не знал никого вне монастырских стен. Но как объяснить все это Квентину? И как открыться Стелле и сказать ей, что он ее любит?

«Для приемного сына монаха в монастыре, – размышлял он про себя, – все это действительно не так-то просто. Особенно для такого безнадежного труса».

Звонок на перемену прозвучал прежде, чем он смог определить первый «аблативус абсолютус» в своем переводе. Это тем более раздосадовало его, что Квентин достаточно рано начал заботиться, чтобы его приемный сын был на короткой ноге с латынью. И то, что он особенно ненавидел «аблативус», вовсе не означало, что он не умеет его определять и безошибочно ставить на место в нужной форме. Но Стелла, сама того не желая, мгновенно изменила некоторые привычные правила. Например, то, что после звонка и воцарявшегося вслед за ним в классе хаоса всегда первым, кто распахивал дверь и выскакивал в коридор, был Франк, хоть он и сидел на последней скамье. Он и на сей раз первым добежал до двери, но сегодня этот неотесанный верзила застыл у выхода, чтобы следить за Стеллой, которая обстоятельно и не торопясь складывала в сумку книжки и тетрадки. Он наблюдал за ней взглядом лягушки, подстерегающей муху. Давид также без особой спешки сложил свои вещи и поднялся со скамьи. Когда он поднял взгляд, Стелла стояла прямо против него.

– Эй, Давид! – Несмотря на фамильярно-лаконичное обращение, она вновь одарила его улыбкой своих бездонных синих глаз. Он старался думать при этом о чем угодно, только не об этом свербящем ощущении в груди. – Тебе известно, что мы сегодня вечером устраиваем праздник? Или нет?

Ее вопрос был чисто риторическим, ибо нужно было быть таким же слепым и глухим, как учителя, чтобы не догадаться по шепоту и перемигиваниям последних дней, что предстоит один из пользующихся дурной славой праздников, устраиваемых на большой поляне. Несмотря на это, она сунула ему в руку маленькую карточку с приглашением. Давид робко ответил на ее улыбку, и две другие девочки, которые еще оставались в классе вместе со Стеллой, весело захихикали.

Он почувствовал, как кровь прилила к его щекам (он застыдился этого) и, как следствие, затем порозовели уши.

– Да… Я знаю… – ответил он, запинаясь. Его колени слегка подкашивались. Внутренне он проклинал себя за смущение. В конце концов, она пригласила его на вечеринку, а не на их предсвадебную помолвку. Он должен наконец взять себя в руки.

– Ну так как? Придешь? – Стелла чуть склонила голову набок, и к ее улыбке примешалось нечто, воспринятое им как легкая мольба. Возможно, в ней проглядывало также некоторое предвиденное ею заранее разочарование и легкий упрек, так как это было

не первое приглашение, на которое он отвечал отказом.

Почему, собственно? Если не принимать во внимание страх осрамиться перед соучениками, когда он в своей беспомощности скажет или сделает что-нибудь неподходящее к случаю и всех насмешит, а также уверенность, что Квентин хотя и не запретит ему, но даст почувствовать свое неодобрение, других серьезных причин для отказа у него не было.

– Я обещал Квентину помочь в переводе, – ответил он и почувствовал, что лучше бы ему тут же провалиться на месте, хотя сделать это было не в его власти.

Стелла в самом деле казалась не только разочарованной, но и уязвленной. Она вздохнула и смерила его настойчивым взглядом.

– Мы совсем скоро заканчиваем школу, Давид, – сказала она, тряхнув красивой головкой. – Нам осталось не так много праздников, учти это.

Давид медленно и обстоятельно закрыл свою сумку, чтобы не глядеть в глаза Стелле. Она права. Пройдет совсем немного времени, и их пути разойдутся. И он был достаточно взрослым, чтобы дать понять Квентину, что пора перерезать пуповину, если уж его приемный сын настолько труслив, что не может сказать ему об этом сам прямо в глаза. Давид явно собирался с духом.

– Ну… да, – ответил он наконец и криво улыбнулся. – Возможно, я смогу все же на часок вырваться.

– Сделай это! – Стелла просияла и повернулась, чтобы уйти, словно боялась, что его «возможно» превратится в «нет», если она даст ему время что-нибудь добавить. – Буду очень рада! До вечера!

Ее подруги, продолжая хихикать, исчезли из классной комнаты. Стелла хотела последовать за ними, но Франк, все еще стоявший у выхода, прислонясь к дверному косяку, в позе, которую он считал крутой и эффектной, схватил ее за запястье, не давая пройти.

– Только не говори, что ты втрескалась в это ничтожество, Стелла, – процедил он, задыхаясь от гнева, и, сморщив нос, указал на Давида.

Стелла смерила его пренебрежительным взглядом и вырвала руку:

– Тебе-то какое до этого дело, тупица? Давид улыбнулся и смотрел ей вслед, пока она не исчезла среди учеников, толпящихся в коридоре, но его улыбка застыла на губах, когда он заметил полный ненависти взгляд Франка.

Фон Метц помнил о дне, когда крестили Давида, как будто это было вчера. В тот день было пролито немало крови, и поэтому Роберт все еще чувствовал себя в какой-то степени виноватым. Порой он спрашивал себя, не лучше ли было бы сделать это сразу же – убить маленького Давида непосредственно после его рождения. Но Лукреция запретила ему тогда всякое общение с сыном и надежно спрятала от него малыша. Само собой разумеется, она должна была это сделать. На ее месте он поступил бы так же. Она знала, что он намерен отнять у нее ребенка. В этом не было сомнений. Но он все же не хотел, чтобы ребенок умер, не получив Божьего благословения, и потому было правильнее дождаться того дня, когда священник окрестит мальчика.

В те часы, когда все в нем начинало глухо роптать, Роберт приспособился успокаивать свою совесть привычными рассуждениями. Ведь те, кого они убили, тоже не были невинными овечками; они были бездушными палачами, убийцами, нанятыми Лукрецией. Кто знает, сколько загубленных человеческих жизней лежало на их совести, но они, видимо, привыкли к такому существованию – каждое утро вылезать из постели с мыслью, что вполне могут не дожить до вечера.

Когда до Роберта дошло телефонное сообщение священника, он немедленно направился в Авиньон. Лукреция настаивала на том, чтобы крещение свершилось как можно скорее, так что священник после разговора с ней был вынужден уступить и назначил обряд на следующее же утро. Он был неплохим человеком, этот священник, и знал, что в жизни правильно и что ложно, но судьба не наделила его силой придерживаться этих правил. В результате у Роберта оказалось не слишком много времени для сборов и приготовлений, но в конце концов все прошло гладко.