Кровь танкистов
Шрифт:
Даже «адаптированному» мозгу не столь уж и легко было увидеть на стеллажах в музейных залах то, к чему он еще каких-то несколько недель назад пер со всей дури по колено в крови и грязи. Например, те самые нацистские штандарты: сколько тысяч километров предстояло намотать на гусеницы, чтобы вживую увидеть хоть один из них? Или что предстояло пройти ему – или такому, как он – между сорок третьим и победным сорок пятым, дабы лично увидеть алое знамя над Рейхстагом? То самое, что он сегодня имел возможность рассмотреть во всех подробностях в музее? И в какой-то момент Василий неожиданно понял, что все эти музеи – не для него. По крайней мере, пока. Да, именно так – пока. Слишком жива
Вот тогда он и придет к стоящей на вечной стоянке «тридцатьчетверке» – наверняка есть подобный памятник и в Одессе – и напьется вдрызг. И ему вовсе не будет стыдно, поскольку танкист будет помнить, чего стоило выжить и победить! И неважно, поймет ли его хоть кто-нибудь в этом времени.
Впрочем, Сонька должна понять, должна!..
Кстати, да, Сонька. Похоже, ему и на самом деле пора возвращаться. Срок пришел. Пора. Он вернулся со своей войны, передав кровавую эстафету сержанту Захарову. И теперь, как правильно сказал Димка, пока они общались в том непонятном межвременье, у него своя война. Необъявленная и незримая. Подлая. Война за память, война за умы детей, в том числе и еще не рожденных.
И сдаваться или проигрывать ее младший лейтенант Краснов не собирался…
Василий медленно опустил поднятую было руку. Вот смешно, всего-то и делов – нажать на смешную пупочку звонка – и ему откроют. Нет, не откроют, а откроет. Она откроет. Его Соня, его невеста, его женщина, будущая мать его детей. Но отчего-то он оттягивал этот миг, хоть на секунду, но оттягивал.
Там, в прошлом, он, наоборот, в основном спешил. Например, спешил ударить сапогом по педали спуска, понимая, что собственным замешательством дарит немецкому наводчику лишнюю секунду, цена которой – собственная жизнь и жизни его экипажа. Но то на войне. А вот сейчас? Отчего-то ему было страшно; так страшно, как, пожалуй, не бывало еще ни разу в жизни. А вдруг в квартире никого нет? Вдруг Соня ушла, сочтя все произошедшее нелепой случайностью? В конце концов, кто он для нее такой? Всего лишь заброшенный в далекое будущее танкист, случайно занявший чужое тело, не столь уж, будем честными, и молодое.
Здесь, в этом времени, если трезво рассудить, у него вовсе ничего нет, только разум да никому не нужные воспоминания о войне и недолгой предвоенной жизни. Ну, разве что любовь. Та самая, что поддерживала его все это время. Любовь – и робкая надежда на будущее семейное счастье. Более чем робкая. Кто знает, восприняла ли девушка ту единственную их близость на пляже так же серьезно и однозначно, как воспринял ее он сам? Это не просто другое время, но и совсем другой мир со своими законами и порядками – успел кой-чего узнать, пока бродил по просторам Интернета. Еще и ранение – ведь Соню, как ни крути, из-за него ранили! И никто, кроме него, в этом не виноват: не сумел защитить, подставил девчонку под вражеские пули. Хорош боевой офицер и фронтовик, нечего сказать…
Криво усмехнувшись, младший лейтенант Василий Краснов взял себя в руки и нажал кнопку звонка. Чему быть, того не миновать. Не он сказал, кто-то из древних мудрецов. А им всяко виднее. Да и что им до какого-то запутавшегося во времени и собственных чувствах мамлея, стоящего перед дверью теперь уже собственной квартиры с букетом купленных на углу ромашек? Мудрецам, в смысле? Им-то, определенно, ничего, а вот ему?
А вот ему отчего-то было страшно – не до безумия, конечно, но страшно…
Щелкнул замок, и на пороге показалась Соня. Все еще бледная после ранения и стоявшая с небольшим наклоном на раненый бок. На полузабытых губах блуждала легкая улыбка:
– Привет, Вась… а я знала, что ты именно сегодня прилетишь. Вот не поверишь, но чувствовала, честное слово. Обед даже сготовила, надо ж когда-то учиться нормально готовить, правда? Ты как, голодный?
– Соня… – Лейтенант сделал вовсе не то, что собирался.
Он просто вытянул перед собой букет изнуренных летним зноем ромашек и, опустившись на колено, бухнул, с трудом протолкнув давным-давно заготовленные слова сквозь ставшее внезапно неподатливым горло:
– Сонечка, ты это… замуж за меня пойдешь? Люблю я тебя сильно, очень, короче, люблю. И я это, серьезно, если что! Нет, если тебе подумать нужно, так я подожду, я ж понимаю…
– Дурачок ты у меня, товарищ самый младший лейтенант, – тихонько произнесла девушка, делая шаг вперед. – Хоть бы в дом зашел, что ли. Кто ж на пороге руку и сердце предлагает? Ты б еще в лужу у подъезда плюхнулся, танкист ты мой ненаглядный.
Соня обхватила голову Краснова руками, порывисто прижав к животу. От надетого поверх домашнего халата фартука пахло чем-то домашним, вкусно-кухонным. И Краснов неожиданно вспомнил: именно так пахло его детство. Так пахла мать, суетящаяся возле старенького примуса на крошечной коммунальной кухоньке. Это был запах дома. Родного, теплого, единственного дома…
И в этот миг девушка едва слышно докончила:
– Ну, конечно, я согласна, глупый. Неужели ты сомневался? Только сильно не обнимай, ребра еще болят и позвоночник, пока что вон даже с палочкой хожу, словно старуха какая. Так что про секс и думать забудь. Ладно, давай уж, вставай на ноги и заходи в квартиру, товарищ лейтенант.
– Да, пока не забыла, – дождавшись, пока тот закроет за собой дверь, сообщила Соня. – Тут тебе на днях бандероль какая-то странная пришла, легонькая совсем. Хорошо, почтальонка знакомая принесла, тетя Валя, так что отдала без документов. Я не открывала, конечно, хоть от любопытства чуть с ума не сошла. Глянь, вон на полочке лежит.
– Какая еще бандероль? – искренне удивился парень. – А, ну так это, наверное, не мне, а Димке.
– А вот и нет, – загадочно хмыкнула девушка. – Ты имя адресата прочитай, и кто отправитель. Я ж говорю, второй день от любопытства сгораю.
Пожав плечами, Василий взял в руки бандероль, и в самом деле совсем небольшую, размером с обычный почтовый конверт. Вчитался в написанные от руки строки – и взглянул на Соню:
– Мне?! Что за… – В следующий миг до него дошло: отправителем был Дмитрий Захаров. Правда, обратного адреса не значилось, только имя. Судя по маркам и оттискам почтовых штемпелей, послание прибыло откуда-то из России.
– Это… как?
– А я знаю, Вась? Давай уж, раскрой, что ли.
Зашуршала бумага, и спустя несколько секунд Краснов уже держал в руках старый портсигар. Самый обычный, алюминиевый, с затертой от времени картинкой и несколькими вмятинами на поверхности. И тем не менее он сразу понял, что это такое. Да и не только понял, но и узнал, поскольку видел несколько раз у мехвода Балакина. Ничего себе…
Кроме памятной вещицы, в посылке оказалась еще заламинированная фотография, определенно оригинал, а не отсканированная и распечатанная на принтере копия. Черно-белая, пожелтевшая, с поблекшей чернильной надписью на обратной стороне «Берлин, февраль 1945 года». Возле застывшего на фоне полуразрушенного Рейхстага «Т-34-85» с гвардейским знаком на башне стоял, опершись на смятую и почти оторванную надгусеничную полку, молодой капитан-танкист. Да, собственно, он сам и стоял, Василий Краснов то есть…