Шрифт:
Джин Тумер
Кровавая луна
I
Из проломов искрошившейся каменной стены, из-под гниющих досок трухлявого пола, сквозь массивные дубовые брусья стропил — вручную, топором, обтёсанные бревна, — вверх, сквозь стропила заброшенной хлопковой фабрики сочится сумрак. Сквозь наползающий сумрак продирается луна. Полная луна, как пылающий факел, озаряет огромные ворота фабрики, проливает в сумерки кровавое зарево, высвечивая вытянувшиеся вдоль единственной улицы негритянские лачуги фабричного поселка. Полная луна — зловещее знамение. Негритянские женщины начинают петь, отводя, заговаривая близкую беду.
Луиза весь день работала на кухне, она возвращается из города белых и поёт, пробираясь по гребню холма. Её кожа — цветом в осенние листья, чуть тронутые первыми холодами деревьев. Младший сын её белых хозяев — Боб Стоун — любит Луизу. Когда люди думают о Луизе и Бобе, им кажется, что Боб покорил её
Странное волнение переполняет Луизу. Она размышляет о Томе и Бобе — кто из них тревожит душу Луизы? Встретиться с Бобом в тростниковом поле? Предложение Тома? — он хочет на ней жениться, — но можно так сделать, что Том промолчит, и отложить свадьбу… значит, и не это. Ни Том, ни Боб не тревожили Луизу, пока её мысли не свели их вместе, — и вот их тени сливаются воедино, скользя облаками по кровавой луне. Смятение захлёстывает сердце Луизы, её губы дрожат, ритм песни срывается и странно трепещет в тревожной тьме. Собаки слышат изломанную мелодию н начинают жалобно подвывать и скулить, задирая морды к огромной луне. Громко кудахчут проснувшиеся куры, в соседних деревнях то взлаивают собаки, то, будто чувствуя беду, кричат петухи, предвещая посёлку бесовский рассвет. Женщины поют всё громче, неистовей, стараясь заворожить грядущую беду. Луиза подходит к своей маленькой хибарке и устало опускается на ступени крыльца. Луна подымается навстречу тучам, скоро она скроется в их чёрной тени.
Горящая луна — для ниггера. Грешник.
Кровавая луна — для ниггера. Грешник.
Луна выходит из ворот забытой фабрики.
II
С лесной опушки, из глубокого мрака, в низко нависшие над деревьями тучи, вскидывается, тянется дрожащее пламя, растекаясь заревом по тёмному небу. Воздух становится густым и тяжёлым, настоявшись на запахе кипящего варева. Как чёрные, перевитые лентами тени, лежат на земле ароматные стебли — только что скошенный сахарный тростник. Лениво, по кругу, тащится мул — медленно вертится каменный жёрнов, пережёвывая сочные, мясистые стебли. Негр, освещённый керосиновой лампой, то хлещет кнутом усталого мула, то подкармливает тяжёлый и жадный жёрнов. Толстый мальчишка подставляет под жёрнов бадью, сцеживает только что выжатый сок и вперевалку идет к кипящему котлу. Над клокочущим варевом клубится пар, душным дурманом окутывает лес и стелется над крышами негритянского поселка, притулившегося внизу, у подножия холма. Люди, сидящие у мерцающей плиты, тонут в пелене пьянящего тумана, переговариваются, посасывают тростниковые стебли, ждут, когда сварится заветное зелье. Зыбкое зарево разливается по небу, низко нависшему нал притихшим посёлком.
Старик Джорджия приглядывает за плитой и котлом, помешивает варево ложкой и рассказывает о белых людях, о былых урожаях, о том, как ночами варят самогон, о сборе хлопка и негритянских девчонках. Том Бэруэл слушает его, сидя у плиты, посмеивается и жуёт ароматный стебель, пока кто-то не вспоминает имени Луизы. Пока кто-то не заговаривает о Луизе и Бобе, и о шёлковых чулках — мол, Луиза-то, а? — чулки-то ей Стоун подарил, не иначе! Раскаленная кровь яростной струёй — нет, не кровь, а кровавое пламя, выплёскиваясь огнём из пылающей печи, неистово ударяет Тому Бэруэлу в голову. Он вскакивает, смотрит на сидящих людей. «Она моя девушка!» Билл Менинг смеётся. Бэруэл рывком подымает его с земли, бьёт — Менинг как мешок оседает вниз. Приятели Менинга подступают к Тому, — крак! — щёлкает раскрывающийся нож… плохо придётся Билловым друзьям — они отступают и скрываются в лесу. С Тома довольно: он прощается с Джорджия и медленно идёт по узкой тропинке, сбегающей к посёлку по склону холма. Вот в этот-то момент и начинается переполох: в деревнях скулят и воют собаки, испуганно кудахчут проснувшиеся куры, тревожно и протяжно кричат петухи. Тому не по себе. Он остыл после драки, ушёл от пышущей жаром плиты. Его знобит. Он подымает голову — навстречу тучам медленно карабкается в небо луна. Том Бэруэл вздрагивает — Большой Том, никогда не боявшийся ни бога, ни черта. Заставляет себя думать о Луизе. Стоун. Не надо бы! СТОУН. Том входит в посёлок и видит Луизу. Луиза сидит на ступеньках крыльца. Он нерешительно приближается к Луизиной лачуге, притрагивается к полям своей фетровой шляпы, говорит: «Хочу кой-чего обтолковать» — и чувствует, что не знает, о чём говорить, а если и знает, то не может сказать. Суёт ручищи в карманы комбинезона, улыбается и начинает потихоньку отступать.
— Хотел меня увидеть, Том?
— Верно, хотел. В самую точку, Луиза. Увидеть.
— Ну и вот я…
— Ага. И я тоже. Вот. Вот он я. А толку-то что?
— Может, ты чего-нибудь сказать мне хотел?
— Во-во, сказать. Сказать кой-чего. Да ведь слова-то, они как? — иногда в кости играешь: кидаешь, кидаешь — не идет шестёрка. Тоже и слова: не идут, и всё. Вроде я язык от любви проглотил. Вот! — от любви. Лу, дорогая, ты ещё малышка. Лу, малышка, люблю я тебя, Лу! Давно полюбил. Ты ещё совсем была девчонкой — тогда. Вот ты сидишь здесь на крыльце и поёшь, а у меня сердце от любви разрывается. И всегда ты со мной: в лесу ли, в поле — пахать или хлопок собирать — всегда. В сердце со мной, вот оно как. А на будущий год, если Стоун мне поверит — старый Стоун — у меня будет ферма. Понимаешь? — моя! И всё у тебя будет: и шёлковые чулки, и платья… да нет! — ты не думай, что я верю: ну в посёлке-то пришёптывают, мол, откуда чулки, — не верю, не думай. Белые, они что хотят, то негру и сделают. А ты им небось тоже нравишься, Лу. Бобу Стоуну нравишься, а как же, я знаю. Да ведь не так, как в посёлке они там шепчутся, правда?
—
— А то знаешь! Конечно, не знаешь. Я тут уже двоих ниггеров уделал, чтобы и они тоже знали, что не знаешь. Всегда они в посёлке треплют, чего не надо. Да и белые теперь не лютуют, как раньше. И не надо бы — чёрт его знает как не надо! Только не с тобой — я им это не стерплю. Нет, сэр, не стерплю.
— А что ты можешь сделать?
— Сделаю. Как этим двоим.
— Нет, Том…
— Говорят тебе, да! Сделаю. Сказал: сделаю — и всё. Да ладно, это ведь пока не разговор. Лучше ты спой мне, Лу, дорогая, а я буду слушать и беречь тебя, ладно?
Том берёт Луизу за руку. В его твёрдой ладони Луизины пальцы — тонкие и нежные, в огромной ручище. Он присаживается рядом с Луизой на ступеньку — Большой Том рядом с маленькой Луизой. Полная луна вползает на небо и тонет в багрово-фиолетовых тучах. Старуха зажигает керосиновую лампу и вешает её на колодезный журавль. Колодец — напротив Луизы и Тома. Старуха откидывает деревянную крышку и начинает поднимать тяжёлое ведро. Подымая ведро, старуха поёт. В окнах лачуг двигаются тени. Они ложатся черными силуэтами на дорогу, сталкиваются, сливаются и замирают. Люди открывают окна и поют, их тени ложатся на пыльную дорогу. Вся улица поёт, поют Луиза и Том.
Горящая луна — для ниггера. Грешник.
Кровавая луна — для ниггера. Грешник.
Луна выходит из ворот забытой фабрики.
III
Боб Стоун спускается с открытой веранды и ныряет в густеющий сумрак деревьев. Во тьме его белая кожа чуть меркнет, на щёки ложатся лиловые тени. Но Боб — белый до мозга костей, его сознание — сознание белого, во мраке лишь сильней разгорается его гнев, яростней пламенеет воображение белого. Он проходит мимо старого, обветшавшего флигеля, — когда-то здесь готовили еду для рабов. Стоуну видится: склоняясь к очагу, чёрная Луиза готовит ужин. Боб спокойно приближается к Луизе Ему не надо хитрить и скрываться. Все ясно, просто, открыто и честно. Он владеет ею, он — полновластный хозяин. Стоун с трудом прогоняет видение. Гаснет раскалённый очаг. Темнота. Но действительность кажется ему мрачной химерой. Его древний род покорился? К дьяволу! Негры принадлежат Стоунам и сейчас. Чёрта с два они принадлежат: ведь ему, Стоуну, приходится таиться, встречаясь с Луизой. Что о нём могут подумать родные? Мать. Сестра. До чего он докатился — вспоминает их, думая о черномазой девке. Боб чувствует — его щёки горят от стыда. Друзья из города, конечно, поймут, но что скажут его знакомые-северяне? Боб всматривается в темень. Он видит, как в их глазах зажигается презрение… Боб растерян… пытается объяснить. Объяснить? Разве они что-нибудь поймут? И где это видано, чтоб потомственный южанин перед кем-то пресмыкался? Объясняться с янки? Да сегодня же ночью он встретится с Луизой и будет любить свою чёрненькую кису. Черномазенькую кису. Приятная девочка. Негритяночка. А что это значит — негритянка? Чёрт их разберет! Надо бы знать. Что-то в них есть непонятное, в ниггерах. Глянешь— черномазый он и есть черномазый. Послушаешь в церкви — так себе, ниггеры. Потолкуешь— о чём они могут говорить? — урожай, карты, самогон, девки. А ниггера нет, и ничего ты не понял. Только смутно почувствовал — затаённое чёрное. Страшное? Кой чёрт страшное? Глупости. Кто их боится?.. Бэруэл. БЭРУЭЛ. Картвел трепал, что видел их вместе — Луизу и Тома. Нет, сэр, не выйдет. Ни один паршивый черномазый ниггер во всей Америке не подойдёт к Луизе. Положеньице, чёрт! Потомственный Стоун будет драться с черномазым из-за чёрной девки! В былые времена… Значит, Стоуны отступили? Теперь ему надо тащиться по лесу, в тростниковое поле, чтоб увидеть Луизу. Ст'oит того. Почему черномазая, а не просто девушка? Нет! До Боба доносится запах тростника. Он видит зарево. Слышит голоса. Собирается пройти по краю поляны — кто-то из негров произносит его имя. Боб останавливается, прижимается к дереву, вслушивается.
— …Стоит ему только начать…
— Думаешь, он и Стоуна собирается уделать?
— Кто его знает… А ежели пойдёт… считай, что Стоун с концами. Крышка.
— Так-то оно так. Да как посмотреть?
— Стоун — молодой-то, и он ведь не трус. Сможет замолвить за себя кой-чего. Отмахнуться.
— Опять же из потомственных Стоунов. А те умели, уж я небось знаю.
— Вроде как жарковато тут становится для негров.
— Заткнись там ты! Знай, чего треплешь.
У Боба Стоуна горит лицо, как будто он склонился к огню плиты. Как будто он стоит в топке плиты, босой, на кроваво-раскалённых углях. Выскочить! Стоун отчаянно рванулся, с усилием сбросил с себя оцепенение. Теперь он крадётся по краю поляны, в тени деревьев, за гранью зарева, — осторожно пробирается по тёмному лесу, тихо, чтоб не хрустнул под ногой сучок, не шевельнулась ветка… Вот и тропинка, ведущая к негритянскому посёлку. Скорей! Боб стремительно бросается вниз. В середине склона тропинка сворачивает — Боб, ослеплённый вскипающим бешенством, не замечая поворота, мчится вперёд. С шипящим шорохом расступается тростник, твёрдые листья, как свистящие плети, яростно хлещут Стоуна по лицу. Он чувствует во рту солоноватый привкус — рассечённые губы сочатся кровью. Стоун падает, прижимается к земле, скрюченные пальцы зарываются в почву. Влажные прохладные мягкие корни высасывают из его тела лихорадочный жар. Стоун замирает и лежит неподвижно. Бездумно и долго — так ему кажется. Начинает вспоминать. Встреча с Луизой. Боб успокоился. Он медленно встаёт. Идёт по полю к месту свидания. Луизы нет. Понятно! — Бэруэл. Ниггер не дал Луизе прийти. У Боба на висках вздуваются вены. Слюна смачивает шершавый язык. Солёный привкус. Разбитый рот. Боб прикусывает нижнюю губу. Кровь. Чёрная. Не его, не Боба, — Стоун чувствует кровь черномазого. Выдирается из тростниковых зарослей на тропинку. Впереди него к посёлку трусит собака. Боб ничего не замечает, не видит — мчится вперёд. Ослепшая ярость. Собака пытается отпрыгнуть, не успевает — Боб спотыкается и летит на землю. Собака взвизгивает. По всей округе псы начинают подвывать и скулить. Кудахчут куры. Кричат петухи, предвещая огненную ночную зарю; угрюмо ворочается приуснувший Юг, потягивается, открывает мутные глаза — они стекленеют и наливаются кровью. Замолкают певцы. Закрываются окна. Холодная тишина нависает над посёлком, лишь изредка ее взламывают крики петухов. Молчание окутывает Луизу и Тома. Вынырнув из тёмной тишины улицы, перед Томом и Луизой вырастает человек. Том вскакивает.