Кровавая месть
Шрифт:
Огорошенный таким высказыванием Доминик даже толком не понял:
— Что, простите?
— Нет, конечно, парень, что тут был, хоть куда. А на вашу жену смотрит, как на икону! Ну, и что вы на это скажете?
— Я… Я не в курсе…
Новакова начала входить во вкус.
— Кто бы сомневался, что вы не в курсе, вас же как раз не было, а он мало что глаз не спускал, да ещё вроде как стеснялся, неудобно ему, видите ли, всё в тарелку глаза прятал, — продолжала со свойственной ей логикой соседка-доброжелательница. — Всё торопился, нетерпеливый такой. Лишь бы я поскорее убралась! А сам, словно воин какой, так глазами и сверкает!
Сладострастно хихикая, соседка хлебнула чайку, а Доминику пришлось приложить максимум усилий, чтобы не вслушиваться и не понимать, что эта чёртова баба несёт. Из всех углов злорадно выглядывал Харальд Синезубый. А Доминик категорически не желал о нём думать!
Наслаждаясь сплетней, Новакова, сама того не желая, оказала Майке неоценимую услугу, чем заплатила с лихвой за все прежние и будущие одолженные продукты. Харальд Синезубый довольно щерил белоснежные зубы.
— Какой у вас чай замечательный, сухари вот-вот набухнут, но можно мне ещё чуточку?
До крика «Хрен тебе, а не чаю, проваливай, мерзкая ведьма!» Доминик не опустился, а вежливо налил ещё чашку. За что и был вознаграждён подробнейшим описанием внешних достоинств белокурого супермена, поскольку Новакова не упустила случая напомнить ему, что у Майки хорошо развито чувство прекрасного — как-никак, дизайнер! — и просто невероятно, чтобы красота не вызывала у неё восхищения. Но, безусловно, благородные качества Доминика, скрытые под внешней оболочкой, превосходят все прелести этого скандинавского пирата, в чём у Новаковой нет ни малейших сомнений…
К счастью, панировочные сухари настоятельно потребовали соседкиного внимания, и Доминик сохранил в её глазах репутацию воспитанного человека.
— Мама сказала, что вернётся или со славой, или на щите, — узнал он напоследок от детей. — Это как? Её принесут?
Объяснить ему не удалось, поскольку обнаружилось, что о Спарте и Фермопилах дети знают больше него.
Казик и Мундя, вопреки первоначальным намерениям и ещё более — собственным желаниям, вынуждены были заняться честным трудом. Весь шухер с утратой их личного сокровища, усиленный плюхнувшейся на колючую проволоку мочалкой, нагнал на них такого страху, что незадачливые королевские тёзки решили на некоторое время лечь на дно. Колония для малолеток сделала ручкой, теперь они были уже совершеннолетними и за подобные проделки отвечали бы по-взрослому, а это — совсем другой коленкор.
Честный труд, прямо сказать, не напрягал, погода благоприятствовала, таскать тяжести никто не заставлял, небольшой кран с этим отлично справлялся, и даже особой тщательности от них не требовали.
— Два года чтоб простояло, — честно объявил прораб. — В космос оно летать не будет. Потом всё разберут и построят павильон администрации, кассы, кабинеты с компьютерами, тёплые гнёздышки для персонала, удобства… одно слово: Европа! Но это уже по настоящему проекту. А сейчас — только бы людям за шиворот не капало, да сортир чтоб приличный, и ладно. Временное, без излишеств, лишь бы раньше срока не развалилось…
— Временное — оно самое надёжное, — пробормотал кто-то в утешение.
Прораб кивнул:
— То-то и оно. Уж как-нибудь сдюжим. Кто свободен,
И всё было бы тип-топ, если бы не возвращение с натурных съёмок Гжеся со товарищи.
Мундино жизненное пространство резко сократилось, поскольку один из приятелей поселился у них. В столицу его затребовало телевидение по причине внешности: рожу имел отменно бандитскую, для своей роли — просто клад, как, впрочем, и Гжесь. Роли их, честно сказать, сложностью не отличались: слов вообще никаких, только время от времени надо было эти самые рожи показывать для пущего страха. На натуре всего не сняли, кое-что ещё осталось. Гжесь был варшавянином, с ним никаких проблем, а вот о деревенском Шимеке следовало позаботиться. Даже телевидение, используя визуальную страшилку, не могло себе позволить заменить одну рожу другой (у зрителя, что потупее, совсем ум за разум зайдет), а посему Шимека надо было иметь под рукой. Особо радовала дешевизна статиста — дешевле бывают только дети, которых чокнутые мамаши всеми правдами и неправдами суют под телекамеры. Но у детей, даже самых распослушных, мордашки неподходящие.
В чём там, в сериале, было дело, ни Гжесь, ни Шимек понятия не имели, даже настоящего названия не знали, поскольку группа пользовалась рабочим, да им по барабану. Велели совать харю в окно, нагнетать, типа, или выглядывать из-за дерева — да не вопрос, завсегда пожалуйста. Могли даже глупые рожи корчить — без проблем, любая годилась. Гжесю платили больше на натуре, Шимеку — в Варшаве, разница невелика, но всегда приятно.
Не имея понятия, где Шимек угнездился, телевидение согласилось оплачивать скромное жильё, а приятели честно делились поровну. Единственным проигравшим в этой комбинации оказался Мундя.
— Я тут вкалываю, как папа Карло, а эти бычары бока отлёживают, — кипятился он, монтируя перегородку вместе с Казиком. — Даже не знаю, когда их чёрт принёс, а ещё пузырь высосали, пустую тару на столе оставили!
— И бухие на работу почапали? — возмутился Казик.
— Кто сказал? Храпят, аж стены трясутся. Гжесь меня с кровати согнал, на раскладушке теперь сплю, а она, зараза, кривая, вся в буграх от старости. Ну, майна!
Фрагмент перегородки встал на место.
— Посерёдке?
— Что посерёдке?
— Раскладушка. Бугры.
— Повезло, нет. В смысле не под задницей. А так — везде, в разных местах. Давай, принимай с того боку, чего ждёшь…
Со злости Мундя сделался жутко работящим. Казик же гораздо больше интересовался работой на телевидении:
— Так когда же они туда ходят? Не с утра?
— По-разному. Бывает, и совсем не ходят, но это редко, бывает, и с утра до вечера, или с обеда до ночи. А то и вообще на ночь. Гжесь говорит, что в наших фильмах вообще все в потёмках делается. Ни хрена не видать.
— Это зачем?
— Чтоб косяки не повылазили. Если ни хрена не видишь, то и где накосячили не заметишь, усёк? Меньше заморочек.
— Потолочные балки! — раздался крик из глубины возводимого объекта. Казик с Мундей привычно нагнули головы, чтобы не угодить под переносимые краном конструкции.
— А ещё бывает, — мрачно продолжал Мундя, — что идут на весь день, а ни фига не делают, сидят на жопах и ждут. Смотрят, как другие потеют, потому другие, факт, вкалывают, как дикие ослы. А они нет. И это называется тяжкая работа! Насмотрятся всякой всячины до посинения, да ещё бабки за такое гребут…