Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939–1945
Шрифт:
Ободренный первым успехом, Геббельс позвонил офицерам, которые, как он подозревал, были причастны к заговору, и пригласил их к себе. Многие из них откликнулись на приглашение и пришли. Их приняли, провели в дом и разместили в разных комнатах, где к ним отнеслись с полной предупредительностью и даже предложили коньяк и сигары. Таким образом, они оказались под арестом, сами того не подозревая. Тем временем Ремер отправил своих людей на Бендлерштрассе и на радиостанцию, которую Геббельс считал самым важным объектом. Засевшие на Бендлерштрассе мятежники, настоящие вожди заговора, честные и смелые люди, хотя и не очень практичные, держались героически. Некоторые из них были застрелены на месте. Немногим ранее на центральное радиовещание прибыл майор вермахта, чтобы занять здание для восставших,
Наступило восемь часов вечера. Из Растенбурга прилетел Гиммлер и поспешил в особняк Геббельса, где содержались главные участники заговора. Геббельс, Гиммлер и начальник службы безопасности СС Эрнст Кальтенбруннер всю ночь подвергали пленников перекрестным допросам. В Берлине и в провинции хватали всех, кто был причастен к мятежу. Геббельс понимал, что путч еще не был полностью подавлен. Разветвленная сеть заговорщиков была разбросана по всей стране, и никто не мог предсказать, как поведут себя генералы, пока находившиеся на свободе; тем более нельзя было быть уверенным, что где-нибудь не взорвется новая бомба. При таких обстоятельствах напрашивалось одно, казавшееся лучшим, решение: предать дело немедленно огласке.
Геббельс продиктовал по телефону свое обращение к народу, в котором сообщил о происшедшем. Таким образом он как бы предостерегал от дальнейших действий многочисленных сторонников заговора против Гитлера в Германии и на территории оккупированных стран, которые могли готовиться к борьбе. Узнав, что путч провалился, многие заговорщики покончили с собой, в то время как иные пытались делать вид, что не имеют к событиям никакого отношения. В результате заговорщики перестали представлять собой реальную угрозу. В течение ночи в министерство пропаганды на имя Геббельса поступили сотни телеграмм с заверениями в преданности нацистскому режиму.
После полуночи Гитлер произнес по радио короткую речь. Он явно нервничал, не в состоянии скрыть охвативший его ужас, и произвел на слушателей очень плохое впечатление. Казалось, фюрер утратил свое былое величие и власть, он обращался к людям с просьбой не выполнять приказы, которые могли быть изданы от его имени заговорщиками. Гитлер опустился до того, что униженно умолял свой народ.
Геббельс пришел в изумление от выступления Гитлера. Он сказал, что в таком плачевном состоянии Гитлера не следовало допускать к микрофону. Некогда великий фюрер буквально распространял вокруг себя волны паники. «Почему Гитлер не посоветовался со мной, прежде чем решил говорить?» – спрашивал Геббельс себя и других.
В ту же ночь на радио дал интервью и майор Ремер, которого Геббельс провозгласил героем дня. Из предосторожности интервью было заранее записано на пленку. Геббельс внимательно прослушал запись и удалил ту часть, где Ремер говорил, что считал себя обязанным доложить по команде своему военному начальству, прежде чем выполнять приказы Геббельса, так как гауляйтер Берлина был обычным штатским, хотя и весьма высокопоставленным, должностным лицом. Очень примечательно, что Геббельс решил вырезать из записи этот пассаж, – видимо, после своего героического поведения во время путча он чувствовал себя скорее солдатом, чем гражданским человеком. Путч провалился не потому, что взрыв бомбы пощадил Гитлера, и не благодаря полиции Гиммлера, которой следовало раскрыть заговор еще в начальной стадии, и не благодаря вмешательству многих известных военных – путч потерпел провал благодаря отваге и самообладанию невысокого хромого человека в штатском, который не растерялся в решительную минуту.
3
Мы можем безошибочно представить себе, какое мнение о побежденном противнике сложилось у Геббельса. По-детски наивный подход мятежников к делу не укладывался у него в сознании. Ночью он сказал, что вся их затея «есть не что иное, как восстание по телефону». На совещании, проходившем на следующее утро, он высказался еще более резко. «Дилетанты, все они – ни на что не годные любители! – насмешливо кричал он. – Уж я бы знал, что делать на их месте, могу вас смело уверить. Подумать только, Хаазе оставалось всего лишь вытащить свой пистолет и пристрелить меня! И что же он сделал? Господи, что за растяпа!» И затем продолжил: «Невероятно, горе-революционеры оказались настолько глупы, что не догадались перерезать телефонные провода. Да моя малолетняя дочь додумалась бы до этого!» В то же время он не мог примириться с мыслью, что все остальные в окружении Гитлера до такой степени растерялись. Он ни словом не упоминал ни об опасности, грозившей ему лично, ни о своем решительном поведении в тот день. Даже его ближайшие помощники – за исключением тех, кто находился тогда рядом с ним, – не могли в подробностях восстановить историю разгрома путча.
Единственной заботой Геббельса было показать народу, а желательно и всему миру, что заговорщики вели себя самым глупым, трусливым и жалким образом. Тогда по контрасту с ними фигура Гитлера воссияла бы во всем своем былом величии. Пропагандист Геббельс понимал, что в этой кампании нельзя было позволить себе ни малейшей ошибки.
Разумеется, некоторые промахи все же были неизбежны. Через два дня после неудавшегося покушения на жизнь Гитлера Роберт Лей произнес по радио речь, полную грубейших выпадов против заговорщиков – можно было не сомневаться, что его брань немцам придется не по вкусу. Кроме того, Лей отпустил несколько исключительно глупых замечаний в адрес предков графа Штауфенберга вроде «Его отец был старой подстилкой англичан». Геббельс хотел запретить ему выступать, но Лей уверил его, что Гитлер прочел и одобрил речь, хотя это было ложью. Как и предчувствовал Геббельс, его выступление не вызвало в немцах ничего, кроме неприязни.
На совещании 21 июля Геббельс дал точные инструкции, в каком свете подавать судебный процесс над заговорщиками, который уже вот-вот должен был начаться. Он лично отбирал журналистов, которым можно было бы доверить освещение этого события, и приказал, чтобы в газетах появились отчеты только о первых двух днях слушания дела. Хотя в заговор было втянуто очень много людей – правда, большинство из них играли второстепенные роли, – фюрер считал необходимым создать у публики впечатление, что покушение на его жизнь было организовано лишь горсткой отъявленных преступников. «Мы не желаем даже упоминания о мелюзге, о жалких ничтожных марионетках в руках главарей заговора, – сказал Геббельс. – Кроме того, мы не намерены льстить самолюбию этих сукиных сынов, называя их поименно».
Чем дольше он принимал участие в перекрестных допросах, тем больше росло его презрение к незадачливым конспираторам. Хотя, представ перед Народным трибуналом, большая часть из них вела себя смело и с достоинством, Геббельс говорил: «Теперь-то они хнычут. Причина столь постыдного поведения в том, что им попросту недостает самоуважения, буквально всем им. Теперь, когда их судьба уже предопределена, они могли бы проявить хоть немного мужества. Но ни одному из них не хватило духа заявить: «Да, это мое убеждение, и я продолжаю его придерживаться, и оно останется при мне, пока я жив, пусть даже ненадолго. А теперь прошу: делайте со мной что угодно!»
В галерее негодяев, на которых Геббельс изливал свое презрение, было одно исключение – Роммель. Вероятно, для Геббельса было тяжелым ударом узнать через несколько месяцев, что обаятельный офицер, к которому он относился с таким уважением, единственный генерал, ради которого он привел в действие всю пропагандистскую машину, оказался среди заговорщиков.
Когда обнаружилось, что Роммель замешан в заговоре, в его дом в Геррлингене, где он выздоравливал после тяжелых ранений, явились два офицера, которые поставили его перед выбором: либо он будет арестован и пройдет через унизительное разбирательство в Народном трибунале, либо он примет яд, и его тело будет предано земле с воинскими почестями, и в последнем случае никто и никогда не узнает о его преступлении. Роммель не колебался ни секунды. Он простился с женой, которая была так потрясена происходящим, что потеряла дар речи и беспомощно застыла на месте, тогда как ее муж сел в автомобиль и, как только заработал мотор, поднес ко рту ампулу с ядом.