Кровавый знак. Золотой Ясенько
Шрифт:
Это было похоже на добавление надежды; но Якса, казалось, не хочет этого понимать. Легко поклонился и сказал:
– Позвольте, пани, проститься.
Потом он повернулся к Евгению и подал ему с улыбкой руку. Молодой человек уже смягчил чувство неприязни, так внезапно появившееся к каштеляничу, боролся, по крайней мере с собой, чтобы ему его не показывать.
Они любезно попрощались, Евгений даже проводил его на крыльцо, щебеча.
Через минуту, когда уже Иво должен был садиться, неожиданно с балкона первого этажа показалось бледное лицо пани Спытковой, которая крикнула сыну:
– Попроси соседа, чтобы ещё нас навестил.
Иво,
– Весьма благодарен, у меня тоже есть в проектах поездка… не знаю ещё, что сделаю.
Пани Спыткова всё ещё стояла на балконе. Иво ещё раз к ней повернулся, сжал коня и, согласно своей привычке, галопом помчался к дому.
Что произошло в душе этой женщины с первого негодования и гнева до того милосердия и сострадания? Каким образом её отвращение сменилось милостью, гордость – кротостью? Угадать трудно.
Сразу после отъезда Иво вдова вошла в комнату и заперлась для молитвы.
Евгений остался на крыльце и, избавившись от Заранка, думал там в одиночестве глубже, чем это делал до сих пор. Чувствовал, что в нём к произошла какая-то необъяснимая перемена, что одной минутой гнева он вдруг повзрослел и стал мужчиной, на плечах которого покоилось тяжёлое бремя. Этот человек, к которому недавно чувствовал тягу и слабость, стал ему ненавистен; сближение с матерью начинало его возмущать и выводить из себя; он беспокоился, сам не мог себе объяснить причины этого страха и отвращения.
Заранек ушёл в свою комнату, оставив его одного. Евгений сел, оперевшись, на крыльце, и после отъезда Яксы остался, всматриваясь в одинокий замок, словно его что-то донимало, словно ему нужно было сосредоточить в себе дух и мысли.
До сих пор он мало рассуждал о собственной жизни и её обязанностях, была это, может, первая минута, когда ему нужно было заглянуть в себя, хотя на первый взгляд ничто его к этому не вынуждало. У него на душе было грустно, как бы от предчувствия какой-то невидимой опасности. Тихая ночь укутала всю эту усадьбы, привыкшую к спокойствию и молчанию, ещё более торжественной тишиной грядущего часа сна. Ничего не было слышно, кроме, почти неуловимого шелеста деревьев в саду и приглушённого плеска водяной мельницы. Иногда пролетало какое-то неожиданное дуновение, затрагивая ветки, шумело в глубинах коридоров и снова после него наступало торжественное молчание.
В замке, как было при жизни пана Спытека, всё имело назначенное время: сон и подъём приходили по звону часов, которые правили и распоряжались людьми. По очереди гас в окнах свет, исчезали слуги, закрывали двери и в конце концов только одно окошко часовни, в которой всегда горела слабым светом лампада, сверкало на фоне чёрного здания. Евгений дождался тех шагов по коридору, которые объявляли закрытие дверей и последний рубеж жизни и движения. С незапамятных времён бурграфом был дряхлый, несколько поколений справляющий свои обязанности, Симеон, который уже едва передвигал ноги, но ключей никому не хотел доверить, пока жив. Мало кто видел его днём.
Отворив с рассветом двери, он прятался в свою комнатку в подвале и не выходил из неё вплоть до ночи, когда замок нужно было запирать ключами, связку которых носил на ремне. Местные люди узнавали его по его тихой походке и по звону этих недоступных ключей. Утром и ночью он выходил с тихой
Семеон не имел семьи, жил одиноко, а большую часть дня проводил на молитвах. Свободные минуты он просиживал в замковой часовне, часто один, следя за негасимой лампой и перебирая чётки. Его отец, дед и прадед были на службе Спытков, поэтому они срослись с панской семьёй, которую почти считали своей. Семеон не говорил иначе про Мелтышнцы, только: «наше владение», о семье – как о собственной, о ребёнке – как о своём.
С того времени, как умер старый Спытек, заметили, что он сильно подавлен; у гроба покойника он лежал плача, а после его похорон почти онемел, слова от него добиться было невозможно.
Издалека смотрел на Евгения и плакал.
Молодой человек сидел ещё на крыльце, когда, после того как пробил час, объявляющий о закрытии замка, в коридоре послышались шаги старого Симеона. Согласно своей привычке, бурграф обходил галереи, крылечки, лестницы, осматривая, всё ли было в порядке, нет ли оставшихся вне дома. Евгений не заметил, как старичок подошёл к нему, сидящему и погружённому в мысли. Издалека Симеон в сумерках не мог его узнать, поэтому приблизился и, увидев паныча, удивленный, остановился напротив него, сложив руки. Мальчик поднял голову.
– Мой милый Боже, – проговорил старец вполголоса, – мой золотой паныч, тебе ли, как старцу, думать и размышлять? Тебе, кто должен смеяться и веселиться? Но, правда! Ты остался сиротой, а сироты созревают быстро.
И так с чувством шепча, он приблизился к мальчику, чтобы поцеловать его руку. Евгений только сейчас очнулся и узнал старичка, которого раньше редко когда видел.
– Золотой мой паныч, – сказал бурграф, – может, вам пора идти спать? О чём вы тут так ночью думаете? Холод и грусть… это не накормит душу, а вот я уже должен и замок запирать.
Мальчик молча встал, колебался немного и тихо сказал:
– Закрывайте, но я пойду с вами, мне нужно с вами поговорить.
– Со мной? – спросил удивлённый старичок. – Со мной?
– Пойдём! – коротко ответил Евгений. – Закрывайте и пойдём!
Беспокойный Симеон должен был послушаться. Поспешно закрывая за собой двери, он повёл паныча по лестнице в подвалы со стороны сада, в которых жил. Комнатка, в которую нужно было сходить по нескольким каменным ступеням, несмотря на то, что была наполовину в земле и сводчатой, показалась достаточно аккуратной и весёлой. За ней другая, поменьше, представляла спальню старичка. В первой столик, лавки, сундук, ключи, развешенные на гвоздях, распятие и образы святых с кропильницей, прибитой у двери, были всей обстановкой.
Евгений не вспомнил, был ли тут когда-нибудь раньше. Это убогое помещение пробуждало его любопытство; Симеон со своей набожностью выглядел там как настоящий монах. Войдя достаточно отважно и с каким-то сильным убеждением к старцу, через мгновение, когда хотел заговорить, юноша не смог это сделать, зарумянился и был явно смущён. Это было почти первым его делом в жизни, взятым на собственную ответственность, поэтому не удивительно, что при его исполнении отвага ему изменила. Старец долго, внимательно смотрел на него, с видом сочувствия, казалось, в этом лице изучает будущее семьи, которое Евгений в себе носил, но в то же время с любопытством ждал, что могло сюда привеси молодого человека.