Крушение империи
Шрифт:
Он вопросительно посмотрел на присевшего к столу Губонина.
В конце третьей написанной на машинке страницы он мелким четким почерком, но с размаху, не примащивая руки, поставил свою фамилию, и верхний хвост заглавной буквы, описав овальную дугу, вобрал в нее, как в сачок, всю подпись.
Он сложил бумагу и собирался уже спрятать ее в карман с бумажником, но внимательно и заботливо следивший за ним Кандуша, как всегда, оказался услужлив:
— В двух местах ручку вашу приложить надо, Вячеслав Сигизмундович… А вот рассеянны, стали, позволю заметить. Сказали — сами впишете, где пропуск
— Ах, черт… верно!
— А как же! — зная себе цену, буркнул Кандуша.
Губонин снова присел к столу, развернул бумагу и на одном из листов ее, где Кандуша оставил ранее чистую строку, вписал быстро:
«Журналист Гильо, он же под фамилией Шарль Перрею».
и посмотрел с благодарностью на Пантелеймона Кандушу.
— Я ухожу, Пантелеюшка. Ты посидишь тут, покуда придет старуха.
— Так точно.
— Если хочешь, можешь сегодня ужинать со мной в «Аквариуме». Как ты?
— Рад буду, Иван Семенович!
— А коли придется только на вокзале увидеться…
— …то уж там же шепнуть все вам успею, Савва Сергеевич, — расторопно, без запиночки отвечал на прощанье Кандуша. Губонин был доволен.
Разговор — для постороннего, непосвященного — походил на причудливый экзамен. Да это и было в некотором роде так: имя и отчество Губонина менялось всегда в зависимости от того, где и когда встречал его — условившись или случайно — верный помощник Пантелейка. И ни разу на поверку не сбился в том крепко владевший памятью бывший ротмистров «архивариус» столь сложной департаментской «дуги сведений о домах и лицах наблюдаемых».
Но сколько — гос-споди, боже мой! — имен и отчеств у вездесущего и всевидящего Вячеслава Сигизмундовича, — Пантелеймон Кандуша поистине преклонялся перед своим наставником.
Уже у самого выхода из квартиры Губонин вдруг обернулся и с интонацией, не свойственной ему, подражая голосом кому-то, сказал:
— А знаешь, насчет кого звонил-то Жан Федорович?
— Скажете — знать буду.
— У, бестия, знаешь ведь! Готовьсь, Пантелеймон Никифорович, гостя принимать.
— «Милай-дарагой»? — воскликнул Кандуша, сам копируя голосом кого-то.
Губонин подмигнул и взялся за ручку двери.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возвращение
Ньюкэстль. Христиания. Хапаранда на шведской границе. Торнео…
Путь возвращения пройден, поезд мчит финскими хвойными лесами, Россия бежит навстречу знакомыми верстами, станциями, ворохом последних газет, припасенных суворинским киоском на выборгском вокзале, и длинными белыми просеками в них, прорубленными ревностной рукой русской цензуры.
Лев Павлович Карабаев передает газету соседу, выходит из купе в коридор — к открытому окну вагона.
Проносится мимо какое-то железнодорожное здание, будка белая, лошадь, запряженная в дрожки, озеро с лодками, купальщицы.
Вагон покачивает на стрелках, стрелки уготовили путь и стерегут его, — Лев Павлович, усмехнувшись, начинает думать аллегориями.
Журналисты встретили на станции Усикирко. Они ворвались в вагон шумно, крикливо, напирая друг на друга. Они знали каждого из ехавших парламентариев по имени-отчеству, — стоял гул многократных почтительных приветствий, суматошных вопросов, сумбурных реплик и, пожалуй, таких же сумбурных ответов. Впрочем, отвечали так не все: член Государственного совета граф Олсуфьев вынес из купе и передал представителям прессы заготовленный им заранее листок со своими «заграничными впечатлениями» и от особой беседы отказался, избегая тем самым, как выразился, излишних газетных «комеражей». Националист Демченко принял только, сотрудника «Нового времени», объявив остальным, что боль в ухе настолько сильна, что он не может беседовать с ними.
И кто-то в карабаевском купе меланхолически, но зло сказал, рассмешив всех:
— Не скот во скотех коза, не зверь во зверех еж, не птица в птицах нетопырь и не депутат в депутатах Демченко, как ведомо!.. Во Скотинины все крепколобы!
И, рассмеявшись, все оглянулись на злой голос: низкорослый журналист Асикритов стоял в дверях; он не виден был за спинами столпившихся здесь своих товарищей. Гул шел по всему вагону.
— На послезавтра ваш доклад, а двадцатого Думу распускают.
— …и на игральные карты у нас кризис.
— …но об этом разговоре прошу вас пока не сообщать… сами понимаете…
— …французский генерал По у нас в Ессентуках лечится.
— …нам пример надо брать у Англии, как бороться с роскошью!
— …и эти евреи-эмигранты готовы защищать свою мачеху Россию…
— …Александр Дмитриевич Протопопов остался в Лондоне в помощь министру Барку…
— …а газеты — заметили? — семь вместо пяти копеек!
Минутная остановка в Териоках, — гул уменьшается, слова явственней, путешественники вспоминают здешние слоеные пирожки, каких нет и у Филиппова, смотрят на часы, отсчитывают время, оставшееся до Петрограда. Путешественники не прочь уже закончить интервью, но газетчики наседают, каждому хочется спросить всех и в свою очередь самим побольше рассказать, — на листки блокнотов падают размашистыми обрубками-кривулями торопливые записи, которые сегодня ночью уже превратятся в стройные грядки статей, заметок, телеграмм на первой полосе всей русской прессы.
— Вы сами должны понять, — несется из чьего-то купе. — После Бурбонского дворца с его историческими воспоминаниями, с его залами и кулуарами… Вам не приходилось бывать там? О, это замечательно!.. А зал Казимира Перье, где изображено заседание Генеральных штатов двадцать третьего июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года?! И после всего этого мы попали…
Шум тронувшегося поезда заглушил остаток плавного разговора и выразительный голос рассказчика.
И снова:
— Нет, я не ездил. Павел Николаевич ездил.
— …английские солдаты родным на память свой голос в фонографе…
— …теперь у нас, господа, мясопустные дни введены.
— …да, я веду дневник… вот еще и здесь, в купе. Вот он…
— …ах, каналия же этот…
— …жаль Китченера!
— …нашим — ни-ни! Французам через посольство тридцать бутылок вина на душу…
— … «супрематисты» — футуристы выставляются…
— … а Ириша как, Фома Матвеевич?
— …извозчичья такса, говорите?
— …не выставка, а москательно-скобяная торговля: металл, дерево, обои, стекло, — тьфу!