Крутая волна
Шрифт:
Завершив вторую копну, Егор пошел в колок попить, там под кустом стоял туесок с водой. Вода была теплая, он сделал два — три глотка и выплеснул ее. До реки надо было идти километра полтора, но он решил все-таки сходить за водой, а заодно и выкупаться: пока метал сено, упарил ся, за рубаху насыпалось всякой трухи, и все тело свербило.
По давно промятой тропинке дошел до реки. В этом месте река делала крутой изгиб и один берег был крутой, подмытый, а другой пологий, оглаженный. В заводи еще плавал прошлогодний сор, но тут было глубже, и Егор собрался купаться именно в ней. Он неторопливо разделся и сначала постирал рубаху, расстелил ее на кусте черемухи сушиться. Когда сам вылез из воды, рубаха еще не высохла, но он натянул ее на себя, чтобы подольше сохранить прохладу. Он хотел сегодня еще докосить в колке, чтобы завтра начать в другом, а как сгонит росу, сгрести и сметать остатки сена на пустоши.
Еще не дойдя до пустоши, он услышал, что кто-то зовет его:
— Его — о-о — ор!
Эхо гулко отдавалось в лесу, и Егор не сразу признал голос Степаниды. Он пошел на этот голос и вскоре увидел ее возле копешки. Еще издали Егор приметил, что лицо у Степаниды заревано, но особого значения этому не придал: мало ли по каким причинам бабы ревут.
— Здесь я! — отозвался он, и Степанида побежала ему навстречу. Еще не добежав до него, она не крикнула, а как-то со стоном выдохнула:
— Ой беда, Егорушка! Беда!
Егор подбежал к ней, схватил за плечи, усадил на траву, сам опустился рядом:
— Ну что там стряслось?
— Ой не знаю, как и сказать. Сами мы с тобой виноватые, зря отдали ее, — зачастила Степанида, избегая смотреть Егору в глаза.
Егор догадался: что-то случилось с Нюркой.
— Ну говори! V
— Испортил мельник Нюрку-то, — решилась наконец Степанида и всхлипнула.
— Как это испортил? — Егор даже вскочил и потряс жену за плечо.
— Не знаешь, как девок портят?
— Какая же она девка? Ребенок еще.
— А ему, старому кобелю, что?
Только теперь до Егора дошел весь смысл сказанного. Степанида комочком сидела у его ног, а он оглушенно смотрел на нее, не виня ее и не жалея, хотя вся она была сейчас растерянная и жалкая, сжалась так, будто ожидала удара, и сейчас очень походила на Нюрку — совсем ребенок… Егор только и смог выдавить из себя:
— Неужто он?
— Говорит, он, Нюрка врать не станет. Прибежала сама не своя, лица на ней нет, трясет всю, как в лихоманке.
— Ох уж я ему!.. — Егор так сжал кулаки, что посинели пальцы.
Степанида, глянув в его потемневшее лицо, испугалась. Успокаивающе сказала:
— Ты только сгоряча чего не удумай. Что теперь сделаешь? На него, мироеда, и управы нигде не найдешь. Сам знаешь: с умным не рядись, а с богатым не судись. И потом, Егорушка, огла- шать-то все это ни к чему. Ну, испугалась Нюрка, пройдет это. Тихо надо, чтобы никто не узнал, на лице ведь об этом не написано. А узнают, что порченая, разве потом кто ее возьмет вза- муж?
Егор слушал ее успокаивающий голос, но смысла слов не улавливал, на него вдруг напала такая тоска, сделалось так муторно, что он завыл— отчаянно, прямо-таки по — волчьи:
— И — эх, жизня!
— Да уж такая наша жйсть, — поспешно согласилась Степанида и опять за свое: —Только, Егорушка, надо, чтобы без огласки…
А Егор тоскливо смотрел вокруг и теперь видел все совсем в ином свете, будто все краски поблекли, потускнели: трава пожухла, листочки почернели, небо полиняло, ровно кто выстирал его. И даже птичий щебет сейчас раздражал его, и, чтобы подавить в себе это раздражение, Егор встал и пошел к колку.
— Куда же ты, Егорушка? — спросила Степанида и тоже поднялась и побрела за ним. Так они дошли до колка: он впереди, она за ним — молча, каждый думая об одном и том же: «Не надо было ее отдавать». Наконец Егор остановился и, не оборачиваясь, спросил:
— Она-то как?
— Оклемалась немножко. Не велела ей никому ничего говорить. Она просила, чтобы я и тебе ничего не говорила, дак я обещала. Так что ты виду не подавай.
— Ладно. А теперь иди домой.
— Сейчас побегу. Я тебе хлебушка еще принесла, яичек да луку. Там, под копешкой, лежат.
— Неси все обратно, ребятишкам-то, поди, нечего есть.
— По летошнему-то времю обходимся. Сорву лучку, редисочку, когда и по яичку дам на верхосытку — ряба-то курочка кладливая, все лето несется. Вот они с квасом-то набузгаются, цельный день и бегают. Одного Гордейку на загорбках таскать приходится, ходить-то еще не может, зато на кукорках шибко круто ползет, того и гляди, куда не надо заползет. Вчерась ладку с квасом опрокинул. Ты-то как тут?
— А чего мне? За день напластаюсь, ночь сплю как сурок.
— На вот сена-то сколько набуровил!
— Дак ведь корова-то у нас ненажора, а молока мало дает. Сменять бы ее надо, пусть с доплатой.
— Где ее, доплату-то, взять? Надо на зиму и обувкой, и одевкой запастисть. Сейчас-то ребятня босиком бегает, а к зиме надо не менее двух пар пимов скатать, а то и до ветру не в чем выскочить будет…
Они поговорили еще о том о сем, и Степанида ушла, а Егор сел под березу и так просидел там до темноты.
На другое утро мельника Петра Евдокимовича Шумова нашли возле мельницы с пробитой головой. В тот же день приехали урядник с фельдшером, взяли понятых, осмотрели труп и место убийства. Кроме отбойного молотка, лежавшего в траве, ничего не обнаружили. Молоток сразу признали все понятые: такой был только у кузнеца. Составив протокол, урядник разрешил хоронить мельника по христианскому обычаю и велел ехать к избе кузнеца.
Пугая телят и кур, пронесся в ходке по Егоровой улке наряженный в полную свою форму урядник — прямой, как гвоздь, с важностью в глазах и разметавшимися по сторонам усами, придававшими ему особенно строгий вид. Глотая пыль, поднятую копытами его огнисто — рыжего мерина, и крестясь на всякий случай, Шумовка от мала до велика последовала за неосевшим облаком этой пыли и успела как раз вовремя: урядник, восседая на торцом поставленном посередь двора сучковатом чурбаке, по причине сучковатости и нерасколотом, допрашивал Егора, осторожно потрагивая мизинцем свой холеный ус.