Крутой лед
Шрифт:
Как больно-то! Не столько физически, сколько морально, от нелепости случившегося. Сколько, сколько мне еще предстоит мучений... В моей душе царил полный хаос гнева, досады и обиды неизвестно на кого. И почему все поворачивается именно так?
Можно даже считать, что мне повезло в этом случае. И камень прилетел не очень-то большой, и попал он мне не в темя и не в затылок, и не в глаз, а точно в переносицу. Можно сказать, что повезло, однако сам я так не считаю. Потому что сам факт, что камень в меня все-таки попал, нельзя назвать иначе, как нелепостью. Конечно, я торопился, спешил, и эта спешка заставляла меня небрежно относиться к опасности, но элементарные меры предосторожности, впитавшиеся в сознание, мною не игнорировались. Спускался я не по самому кулуару, а чуть слева от него, и скальную полку выбрал в стороне от линии падения камней из-под веревки, но только вот предсказать такой несуразный рикошет злополучного булыжника вряд ли бы кто сумел. Единственно правильное решение в такой ситуации, при наличии на голове каски, - мгновенно прижаться к скале, не делая никаких попыток разобраться в том, откуда и что летит. На командных восхождениях так и происходит, - кто-то сбивает или слышит падающий камень, и тут же орет остальным, которые мгновенно шарахаются кто куда. Если же ты будешь пытаться понять причину опасности и подставлять лицо летящему сверху мусору, то неизбежно дождешься одного из тех подарков, которые швыряет вершина.
Стремясь получить выигрыш в весе снаряжения, я отправился на пик Орджоникидзе без каски. За что и поплатился. То есть мне конечно и раньше доводилось совершать сложные одиночные восхождения, однако я еще ни разу не спускался технически столь сложным маршрутом, где приходилось бы использовать веревку. Маршруты, хоженные мною до этого, либо сами не отличались особой проблематичностью, либо заканчивались несложным спуском, и поэтому камни на себя сбивать было негде, и “Орджо” явился первым исключением из этого правила.
Кровь все текла и текла, пропитывая одежду и снег под ногами. Я, слабо постанывая, качал головой, и прижимал к носу снежные комки, помогавшие слегка заглушить тупую безжалостную боль, сверлившую голову. Снежки моментально окрашивались в бордовый цвет и расползались по лицу жидкой кашицей.
Только спустя несколько минут мне удалось-таки избавиться от фонтанирующей из носа струи крови. Теперь она истекала потихоньку, - медленно и верно, да глубокая рана на переносице продолжала сочиться крупными каплями. Это была ерунда, совсем немного по сравнению с тем, что ушло в снег и на колени, и я аккуратно вытирал их шерстяными перчатками. При обследовании на носу я нащупал глубокую вмятину, и сам он неимоверно распух, так что давлением на глаза мешал смотреть. Впечатление было такое, словно на переносицу налепили комок грязи. Боль, тупым воротом резавшая голову, наконец отпустила, и я смог более отчетливо воспринимать окружающее.
Солнце село. На западе догорали последние сполохи осеннего заката. Из долин все выше, захлестывая гребни вершин, поднималась мгла, несущая с собой ночной холод. Я должен был идти вниз, несмотря на полное нежелание какого-либо движения.
А может быть остаться здесь? Сидеть вот так хорошо и спокойно, смотреть на гаснущий закат и ждать? Тогда и не заметишь, как уснешь, а потом уже будет все равно. Не станет этих постоянных забот и тревог по глупым мелочам, а душа растворится в отблесках зори и глубине ночного неба… Поменяемся?.. Тем более, что ты, похоже, уже пришел к своему пределу - голодный, усталый, побитый. Тебе не спуститься здесь. Все бесполезно. Бесполезно, говоришь?
Я почти сдался. Почти. Никуда бы не пошел дальше, ибо желание жить погасло во мне подобно закату, на который я глядел. И ничего мне не хотелось, но... где-то глубоко в сознании, отказываясь принять поражение, маленьким чертиком бесилось честолюбие. Поиграл, проиграл, проиграл, ха-ха-ха... Проиграл, говоришь? Бесполезно все? Врешь!
– Доказать.
– Что доказать? Кому?
– Кому? Не важно... Главное - доказать.
– Что? Зачем?
– Не знаю, отстань. Доказать, что могу, что не сдался, не проиграл.
– Дурак!
– Сам знаю, что дурак... А теперь отстань.
Гордость пробудила злость. Так. Сначала одну ногу, - раз! Не спеши, парень, не дергайся. Теперь обопрись на скалу, и вторую ногу, - два! А теперь медленно, плавно... Тело, словно чужое, слушалось плохо, норовило откинуться куда-то в сторону, когда я, контролируя каждый работающий мускул и сустав, тяжелым усилием распрямив ноги, встал. Закат перед глазами кружился и сверкал подобно полярному сиянию, а обезумевшие звезды метались по небу диким хороводом жарких искр. Я прислонился спиной к скале и закрыл глаза.
Дальнейшие события я помню с трудом и в трудно уловимой последовательности. Все они, покрытые пеленой, оказались перемешанными в моем сознании точно рассыпанный с нити бисер. И я определенно затрудняюсь сказать, что и где со мной происходило тем кошмарным вечером второго октября тысяча девятьсот девяносто третьего года.
Первые десять или пятнадцать метров я лез по сыпучим полкам минут пять. Затем слегка разошелся. Из дальнейшего пути помню лишь неширокий крутой гребешок изо льда с глубоким падением вправо и влево, который я проскользнул глиссированием, умудрившись не промахнуться мимо небольшого скального выступа. Помню сильный удар. Следующий кадр - отвесный скальный камин, с петлей из репшнура наверху, откуда я спустился по веревке. А потом долгий изматывающий подъем по ледовому двадцатиметровому кулуару на широкую перемычку к большому черному жандарму.
Далеко на востоке, невидимая мне, осветив пик Маяковского, взошла луна. Стало чуточку светлее, и уже не приходилось ощупывать камни и скалу при каждом шаге.
Я попытался сунуться по гребню жандарма, сначала снежному, а затем поднимавшемуся крутым высоким монолитом. Однако голова кружилась, руки дрожали, и я так и не смог перейти со снега на скалу. Пришлось вернуться на перемычку.
Думай, парень, сказал я себе. Ох, как же ты устал заниматься этим нудным делом!
– но все же думай. Вот жандарм... Жандарм? Ах да, жандарм! На гребень мне не вылезти. Влево он обрывается крутыми скальными стенами. Туда нельзя (кстати, именно туда и надо было идти, - в обход этих стен по узкому осыпному кулуару, но в описании маршрута сей кулуар отсутствует, и узнал я про него много позже). Так. Справа у нас крутой ледовый склон, блестит и переливается, - ох и ненадежный же траверс получится! Но делать больше нечего, надо лупить этот лед. Так. Кошки и молоток. Дальше, правда, ничего не видать, но вроде как за жандармом крутизна уменьшается.
К счастью, то, что издали так страшно смотрелось льдом, на деле оказалось благословенным двадцатисантиметровым снегом, покрытым сверху тонкой корочкой наста. Как он удержался на такой крутизне, для меня навсегда останется загадкой, но факт остается фактом, - там, где по всем горным законам (и по описанию) мне пришлось бы лезть на передних зубьях кошек, рискуя улететь к подножию Северной стены, я, спокойно и уверенно вытаптывая ступени в упругом снегу, пересек склон под жандармом, и вылез на его пологое плечо.
Взгляд мой сразу же метнулся в сторону перевала, затаившегося в черной бездне внизу. Я не поверил своим глазам, - прямо подо мной совсем рядом темнела его широкая осыпная седловина. Луна, скрытая бастионами пика Орджоникидзе, не освещала его, поэтому было сложно определить точное расстояние, но мне стало ясно, что осталось совсем чуть-чуть. Я даже недоверчиво оглядел окрестные гребни и вершины. Может быть, это не тот перевал? Да и не перевал вовсе?.. Но нет. Вот гребень пика Маяковского, ближе сюда - гребень “Тельняшки”, затем небольшой снежный пупырь, и все. Ты почти пришел, парень, и на этот раз без всяких “может быть” и “если”.