Крылья беркута
Шрифт:
Навсегда в ее памяти остались проводы казаков на войну.
Три дня на улицах и в домах заливались гармошки, три дня гуляли форштадтские казаки, горланили песни, ватагами переходили из дома в дом, веселились, словно позабыв, что, может, никогда уже не вернутся в свой ковыльный край.
На четвертый день проводили служивых до городского полустанка, где на запасном пути стоял эшелон из красных вагонов. Погрузили казаки своих коней, попрощались с родней и сами — по вагонам. Никто из домашних единой слезинки не уронил — не положено печалью да слезами провожать казака в поход.
Зато, когда скрылись вдали вагоны, что тут было! Рыдая, падали и бились оземь женщины, кричали дети, и никто никого не утешал. Все понимали:
Вскоре поползли страшные слухи, будто идет такая кровопролитная война, какой и не знали на земле. Из воинского присутствия стали поступать извещения о смерти. В один день принесли Маликовым и Корнеевым такие бумаги.
Жили два казака по соседству, были два друга-приятеля, и не стало обоих; были две счастливые семьи и в один день осиротели. А через неделю похоронили и мать Нади. Братишку Костю отправили тогда гостить в Урмазымскую станицу к тетке Пелагее, сестре отца. Насчет того, что он гостит, только так говорилось — тетка забрала к себе мальчика потому, что там легче жилось, чем здесь, в городе.
Без мужских рук вести хозяйство ох как тяжко! Бабушка Анна с Надей выбивались из сил, чтобы хлеба добыть на зиму, до нови.
Суров наш степной край, труд здесь не всегда окупается, особенно если из далеких песчаных пустынь дохнет знойный ветер, тогда все посевы до последней былинки сохнут на корню. Так случилось и в то лето: все спалил суховей, даже соломы не собрали для скотины. Впереди маячила трудная зима. Помощи Корнеевым ждать было неоткуда. Правда, в центре города жил Иван Никитич Стрюков, двоюродный брат Надиной матери, бывший казачий сотник, ныне богатый купец, но он ни с кем из родственников не знался. Все же, когда жить стало совсем невмоготу, бабушка Анна пошла к нему. Вернулась радостная: Иван Никитич встретил приветливо, обласкал ее, напоил чаем с коржиками, да и Наде гостинца прислал. Еще велел отвесить пуд муки и отвезти бабушку домой. Он сказал, что и дальше будет им помогать — не чужие, к тому же Андрей, муж его сеструшки, пал смертью храбрых на поле брани, а следом и она поспешила... Иван Никитич их не оставит. Но ему пришла в голову и другая мысль. Всем известно, что супруга давно покинула его, отошла туда, где вечный покой и нет ни горя, ни воздыхания. И вот уже какой год живет он без хозяйки, живет с дочкой, постарше Нади, Ириной зовут. Выросла строгая и серьезная девушка, окончила гимназию. Уезжает учиться в Петроград. Есть у него и работники и работницы, а своего верного человека в доме нет. Вот он и решил предложить Анне Петровне: не согласится ли она вместе с внучкой переехать в его дом и жить там, как близкая родня? Анна Петровна будет присматривать по домашности. А Надя пускай себе ходит в гимназию, глядишь, и из нее выйдет образованная барышня. Насчет Кости обмолвился: можно забрать его из Урмазымской.
Бабушка Анна не знала, что и ответить... Не смея так сразу отказать, спросила: а на кого же останется их дом и все немудрое хозяйство? Иван Никитич успокоил: уж он что-нибудь придумает, не допустит, чтобы сиротскую избу растащили по бревнышку. Анна Петровна может положиться на него: если он за что берется, то доводит дело до конца. И с ответом торопить не будет, время терпит.
В тот вечер в доме Корнеевых долго не ложились спать. Что делать, на что решиться? Остановились на одном: надо переезжать. Другого выхода нет. Ну, а если там что-нибудь станет поперек и жизнь не будет притираться на новом месте — вернуться домой никогда не поздно. Дверь в твою хату всегда тебя пустит.
И на следующий день Надя рассказала Семену о принятом решении. Он нахмурился, но отговаривать не стал. По ее невеселому голосу понял, что Наде и самой не больно-то хочется уезжать из родного дома, покидать казачий пригород, где прошумело все детство.
— А приходить к вам можно? Чего доброго, Стрюков и ни подворье не пустит, — сказал Семен и упрямо добавил: — А я все равно буду ходить к тебе, пускай он хоть сбесится!
Когда же о переезде узнала Лукерья Маликова, мать Семена, женщина бойкая и резкая на язык, то просто-таки накинулась на бабушку Анну с упреками и уговорами. И добилась своего. Бабушка Анна не передала Наде всех подробностей беседы с Лукерьей Малиновой, лишь поделилась, что по совету соседки надумала остаться в родном гнезде. Женщины договорились работать на поле в супряге. Вместе дело спорее пойдет. Семен уже не мальчишка, сможет помогать, да и Надя тоже. Если будут работать вместе, глядишь, и засеют на два двора десятину-другую, а при урожае соберут с них хлеба — на всю зиму хватит. Не будет же из года в год палить суховей.
Такой поворот дела обрадовал Надю. Да и бабушка Анна была довольна тем, что они с Лукерьей Малиновой так хорошо расплановали свою жизнь. Одно беспокоило старуху: нужно было обо всем сообщить Стрюкову. Вот тут-то и скрывалась главная закавыка — человек от доброты протянул руку помощи, и бабушка Анна, можно сказать, приняла ее, а теперь приходится подаваться назад. Нехорошо, совестно.
В один из ближайших дней, спозаранку, бабушка Анна отправилась к Стрюкову. Вернулась встревоженная, рассказала: по всему заметно — обиделся Иван Никитич.
Спервоначалу вроде бы и ничего, выслушал, помолчал, раздумывая, затем коротко обронил:
— Вам виднее. Глядите сами.
И забарабанил пальцами по столу.
— Есть же на свете неблагодарные люди: даешь — берут, а попроси сам чего-нибудь — бог подаст.
Бабушка Анна смутилась, тут же поднялась и стала прощаться. Иван Никитич нехотя подал руку.
— Теперь какая бы беда ни свалилась на нас, идти к Ивану Никитичу заказано, — окончила она свой рассказ.
Беда не заставила себя долго ждать. Осенней ветреной ночью на Форштадте загудел набат. Зарево полыхало на Платовской. Пока собрались люди да прискакала пожарная команда, огненным языком слизнуло усадьбы Корнеевых и Маликовых.
Пожар захватил так врасплох, что Корнеевы еле успели выгнать со двора свой скот, а то, что было в избе, все сгорело. Надя выбежала на улицу в одном ситцевом платье. Она не замечала окруживших ее людей и, глядя на пылавшие остатки рухнувшего дома, горько плакала. Бабушка Анна словно окаменела. Безвольно опустив руки, она стояла рядом с Надей и даже не видела, как сосед, старик Коршунов, угнал к себе их немногочисленный скот. У Коршуновых они и провели ту первую бездомную ночь.
Корнеевы пожили у гостеприимных соседей несколько дней и поняли: будут в тягость хозяевам, уж больно бросаются в глаза нехватки и недостатки, каждый кусок на счету. И бабушка Анна решила идти к Ивану Никитичу с повинной.
Но Стрюков сам вспомнил о них и прислал приказчика Коняхина разузнать, в чем больше всего нуждаются Корнеевы. Бабушку Анну до слез растрогала его доброта. Ивану Никитичу она велела передать, что никакой помощи не просит, потому что невозможно их выручить из такого горестного положения. И созналась, что сама имеет намерение пойти и поговорить с ним, но совсем по другому делу. А Коняхину словно только этого и надо... Зачем же ей идти? У ворот стоят его дрожки, он с радостью отвезет Анну Петровну. Чай, Анна Петровна для него не просто знакомая, а близкая родня хозяина...
В тот же день Корнеевы переехали к Стрюкову.
Им отвели небольшую комнату, ту самую, в которой живут они до сих пор. Чтоб у Анны не было лишних хлопот да забот, Иван Никитич купил у нее всю их скотину. Заплатил хорошо. Не поскупился. Отдавая деньги, улыбнулся в бороду и сказал:
— Вот тебе на разведение, если снова надумаешь жить своим хозяйством. А лучше — сложи-ка их и береги Надьке на приданое, вон какая растет красавица, такая долго в девках не засидится.
Этот поступок до того приворожил бабушку Анну к Стрюкову, что она готова была молиться на него. А Наде хозяин не очень-то нравился, и, когда однажды бабушка спросила, из-за чего такое, Надя не нашлась, что ответить. Не нравится, и все! То ли холодинки в его затаенном и цепком взгляде или чуть заметная непонятная усмешка, а может, и что-нибудь другое, чего она не могла рассмотреть или же понять в нем, заставляли Надю ежиться в его присутствии и вызывали желание не попадаться ему на глаза.