Крылья
Шрифт:
– Ладно, – сдался я. – Твоя взяла.
– Я весь внимание, – защебетал он.
– С одним условием. За руль сяду я.
– Это еще зачем? – хихикнул Альцедо, но, изучив мою физиономию, молча остановил машину у обочины и пересел на пассажирское место.
Я рассказал ему обо всем, включая похищение Лики и убийство одного из ее похитителей. Альцедо молчал, выкатив глаза и приоткрыв рот.
– Именно такой реакции я и боялся, когда попросил тебя пересесть на пассажирское. Но это не самое страшное.
– Только
Едва сдерживаю улыбку. Да, у него, бестии, углеродное волокно вместо нервов…
– У меня сверхсильные остаточные реакции, вплоть до потери контроля над телом. Я убил человека, когда потерял с телом связь.
– Я же говорил тебе! Говорил! С чего все это началось?
– С этой девушки, которая свалилась под нашу машину в Киеве. Феликс был влюблен в нее. Сдвинут на ней так, что был готов убивать каждого, кто прикоснется к ней. Он узнал одного из тех, к кому она села в машину, а дальше… как секундное помешательство: я чувствовал все, что когда-то чувствовал Феликс, мыслил, как он, и не испытывал никаких сомнений, когда без остановки жал на спусковой крючок. Всадил в жертву всю обойму транквилизатора.
Молчим. Есть о чем помолчать.
– Хм… Ну а ты что?
– Что я?
– С его остаточными все ясно. А как насчет твоих реакций? – в голосе Альцедо больше не было иронии и веселья. Кажется, он был не на шутку встревожен. – Или все это время ты был так занят борьбой с реакциями Феликса на нее, что ни разу не задумался о своих собственных?
Его вопрос застал меня врасплох. Я не сразу нашелся, что сказать.
– Разумеется, я не испытываю к ней того, что испытывал он. Это просто невозможно. Его чувства остаются его чувствами, если ты об этом. И да, большую часть времени, проведенного рядом с ней, я только и делал, что боролся с чужими реакциями. Этот омут просто кишит чертями…
– Тогда, думаю, ты будешь рад составить мне компанию. Я начинаю экспериментальный прием Силентиума, – заявил Альцедо, принимая эстафету в гонке шокирующих откровений.
– С чего вдруг?
– Да я проклял все на свете, когда понял, что домой из Киева придется добираться поездами! – воскликнул он. – Я хочу снова летать на самолетах! Хочу смотреть на землю с высоты птичьего полета и не блевать при этом последним желудочным соком. С конвейера вот-вот сойдет специальная партия силентиума: в той концентрации, что подходит для борьбы с остаточными. Хочешь отведать этого зелья?
– Не откажусь, – отвечаю я.
Я смотрю вперед, и мне мерещится овал лица с серыми, как предгрозовое небо, глазами. Скоро эти глаза потеряют надо мной власть.
Сразу из аэропорта, не заезжая домой, с букетом нарциссов, завернутых в бумагу, я рванул в клинику к сестре. Мне не терпелось сжать ее в объятиях, заговорить ее таинственное горе, отвлечь. Сидеть с ней рядом, изучать ее
Приехал, ткнулся носом в стеклянную дверь палаты и замер. На кровати, укрытая одеялом до самого подбородка, лежала черноволосая смуглая женщина и неотрывно смотрела в потолок. Я открыл дверь и тихо просочился внутрь.
– Дио? – позвал ее я, вытянув перед собой букет пронзительно-желтых цветов.
– Крис, – отозвалась та со слабой улыбкой, привстала на локтях и медленно села. Темные кудри рассыпались по плечам. Я сел рядом и обнял ее.
– Как ты?
– Как эти цветы. Надрезали, накачали питательной химией и поставили в вазочку. Но они все равно обречены…
Черт, угораздило меня купить этот несчастный букет.
– Никто тут не обречен. Понятно? Чем темнее ночь, тем ярче звезды. Что бы там ни было, ты перешагнешь через все это и пойдешь дальше. Точно не хочешь рассказать мне, что…
– Тс-с, не хочу об этом, – поморщилась Дио. – Лучше скажи мне вот что: я красивая?
Ох уж эти девушки. Даже на смертном одре найдут время посмотреться в зеркальце.
– Очень, – кивнул я, рассматривая ее смуглое, пропорциональное личико с полными губами и черными, как уголь, ресницами.
– Оно… не хуже моего родного тела, так?
– Еще как не хуже. Тебе сам бог велел быть брюнеткой.
Я впервые вижу улыбку на этом лице и в душе страшно доволен собой.
– А эти волосы, а губы… М-м-м, только посмотри на себя. Все парни в этой клинике твои.
Диомедея улыбается еще шире.
«О, господи, продолжай в том же духе!» – мысленно приказываю я себе.
Я вытягиваю руку в направлении стеклянной двери нашей палаты, за которой в это время, едва переставляя ноги, проходит какой-то престарелый пациент.
– Включая даже вон того очаровательного старикана. Смотри, как бы он не приударил за тобой, не зря он тут ошивается. Папа вряд ли одобрит этот союз, имей в виду. Слишком стар для тебя, – несу я первое, что приходит в голову, только бы этот веселый огонь в глазах сестры разгорался все ярче и ярче… Но он исчезает так же быстро, как появился: улыбка тает, карие глаза наполняются слезами.
– Ну-ну, если тебе очень захочется, папа не будет против, – бормочу я, обняв сестру. – Хоть и жениху сто лет в обед…
– О боже, Крис, прекрати, – морщится Дио, касаясь лба слабой ладонью.
– Окей, – вздыхаю я. – Я просто очень волнуюсь за тебя.
– Я знаю, знаю… Прости…
– День добрый.
Мы разом оглядываемся: в палату заглядывает высокая, коротко стриженная блондинка лет пятидесяти с огромными зелеными глазами и двумя рубинами в мочках ушей. И вот она уже целиком просачивается в палату, постукивая каблуками лакированных туфель. На ней деловой костюм, шелковый галстук и татуировка, выглядывающая из-под строгого воротника: кончик птичьего крыла.