Крыша мира
Шрифт:
На внутреннем дворе — тихий говор. Людно. Местная знать широким кругом топорщащихся халатов обсела нашего джевачи. И, прихлебывая чай из афганской синей чашечки, припадая к круговому чилиму, слышим, отводит он душу в рассказах о бухарском высшем свете и милостях его светлости, высокого эмира — да продлит Аллах его счастливые дни.
Мы с Жоржем лежим на ковре — у двери-окна, распахнутого на обрыв скалы. К самому отвесу подходит стена бековского дворца; свесишь голову — виден бунтующий у подножья перекрытый пеною водоскатов Пяндж. Молчим и думаем. Каждый о своем…
Вошел, шаркая туфлями на босых отдыхающих ногах, Джафар. Весь расплавлен улыбкой: «Может быть, будет милость ваша выпить чашку чая в кругу кала-и-хумбцев? Они никогда еще не принимали здесь столь почетных гостей: в этих стенах не бывали еще иностранцы».
Не хочется вставать: так ласково-грозно бурлит Пяндж и снежные вершины на том берегу такие близкие и приветные. Ароматом тянет снизу, из кала-и-хумбских садов… Но н а д о идти… В предшествии джевачи спускаемся мы во внутренний дворик. Чинно, из рук в руки идет чашка с чаем, и, обтирая почтительно рукавом чубук, подносит нам оправленный в серебро и бирюзу чилим любимый слуга бека. Сам бек, по этикету, не может разделить с нами вечерней трапезы.
Мы знаем, что рассказывать — о каких чудесах. И жадно слушают кала-и-хумбцы — слушают недоверчиво, как дивную сказку, — о повозках, что мчатся без лошадей, силой огня, по железным полосам, уложенным на землю; о шарах, поднимающих человека высоко над землею, выше орлиного полета, выше туч самих; о стеклянных светильниках, в которых бьется пленная молния — на части, малые части разъятая мудростью человека; и о других светильниках, освещающих тело человека насквозь, так что видно — сквозь кожу, сквозь живую плоть, сквозь сплетение кровью трепещущих жил — мельчайшие связки и кости. Рассказываем о стеклянных дворцах и стальных лодках, уходящих глубоко под воду, и об огромных кораблях, переносящих через моря тысячи людей, в комнатах просторных и светлых, под звуки музыки, под пение и пляску…
—…А в Кала-и-Хумбе? Что есть здесь, о чем могли бы мы рассказать, вернувшись на родину, когда т а м спросят нас: «Что видели?»
Переглянулись наши собеседники… И первыми качнулись седые бороды:
— Что может быть чудесного — для человека таких чудесных стран — в нашем краю, бедном и диком!..
Но один — суровый, молодой, крепкий, все время не сводивший с нас темных, густыми бровями остороженных нелюбящих глаз, — отрывисто бросил — как вызов! — одно всего слово:
«Пери».
И все, словно с упреком, посмотрели на него.
Джафар вздрогнул, потупился; к четкам за поясом потянулась рука:
— Да будет с нами Аллах!
— Что же ты скажешь нам о Пери, кала-и-хумбец?
И опять укоризненно посмотрели на молодого старые седобородые старики. Он как будто колебался. Но Жорж улыбнулся… и тотчас сдвинул бешеным движением брови горец — «зазнаются хвастуны фаранги!». И начал:
— Вы шли западными ущельями, фаранги; вы видели, стало быть, сады Кала-и-Хумба с Мертвого перевала, что между нами и бальджуанцами. Разве не чудом разостлан на этих скалах зеленый ковер? Чудо, подлинно: здесь место — Дива.
…Не было раньше по Пянджу поселений. Сквозь безводные ущелья Запада — не проходил никто; никто не искал Крыши Мира: отсюда — Заповедная к ней Тропа. Потому что не в горы — в низины шел тогдашний народ…
Он опустил на глаза дрожащие, напряженные веки и добавил, шепотом почти, сквозь зубы:
— К вашим чудесам, фаранги…
…Но вот однажды глянуло Солнце и видит: поднимаются по Пянджу люди. И тотчас послало Солнце Дива — загородить людям путь к Крыше Мира, чтобы не потоптали они Заповедную Тропу. И сказало Солнце Диву: «Мое слово — власть тебе вызывать все силы земли и неба и приказывать им, только бы не потоптана была тропа к Крыше Мира…»
— Прости, — поднял руку Жорж (Гассан переводил ему слова кала-и-хумбца). — Но почему было так хлопотать солнцу? Ведь путь на Крышу Мира открыт — и от полночи, и от заката, и от полудня… со всех четырех стран света есть к ней подъем. Почему же именно эту тропу — путь по Пянджу — так оберегало солнце?
Насмешка блеснула в глазах рассказчика:
— Наши отцы говорили: дорог много, но путь один. Может быть — иному учат отцы в стране западных чудес?
Жорж хотел ответить, но я перебил его:
— Нет, ты не понял товарища. И он и я знаем: вершина — в тропе, а не в небе. Продолжай рассказ, мы слушаем.
— Взмел вихрь Див, бросился по ущельям навстречу людям. Встретил их — далеко отсюда — на сто фарсангов к западу. Тринадцать коней; в доспехах белые воины. Их ведет — юноша светловолосый, как они, и стройный станом: прямой короткий ясный меч у бедра. По мечу — узнал Див Искандера…
Привстав, я принял протянутый мне чилим. Сразу оборвалась речь. Поднял голову: рассказчик застылым, диким взглядом смотрел на мой пояс. Невольно положил руку на тяжелую черную рукоять: «прямой, короткий, ясный…»
Круг слушателей дрогнул. Глаза беспокойно шарят по лицам.
— Отчего ты замолчал, Джилга? Говори, если начал…
— Взвыл от ужаса Див, узнав Искандера. Потому что он знал, как знали все — и дивы, и люди, и звери: заклят Искандер. Нет ему смерти — иной, кроме от собственной руки. Знал Див, как знали все — и дивы, и люди, и звери: нет преград желаниям Искандера: захотел — взял! И если он ступил на путь Искателем — он пройдет… Разве не прошел он уже землю из конца в конец — сквозь моря и пустыни и горы.
Взвыл от ужаса Див. Взмахнул плащом, закрутил каменной метелью… стучат по шлемам и панцирям острые камни — но смеясь, с непокрытой головой, едет вперед Искандер.
Запал за скалы Див. Стал волхвовать, стал вызывать жар земной из подземного огненного моря. Поползли — от ущелий вниз, к сердцу земному, как змеи, черные трещины; дозмеились до подземного огненного моря: взмыли вверх, к раскрытой земле, тяжелые багряные волны. На сто фарсангов — от жаркого дыхания их — сгибло все живое, до последней травинки. Залил ущелья жидкий огонь: по колено в огне тринадцать коней. Рвут с себя раскаленные доспехи и шлемы двенадцать всадников; без шлема и панциря ехал Искандер…