Крыша над головой
Шрифт:
– Твои родичи, – пробурчала тетя Глаша. – Иди уже, и долго телефон мне не занимай!
Я спустился к вахте, взял лежащую на столе трубку и солидно сказал:
– Слушаю вас!
– Сыночек мой, это я… – сказала трубка маминым голосом, и я чуть не уронил ее на пол.
– Мама, ты откуда звонишь, из деревни, что ли? Откуда номер общаги у тебя? – сбивчиво забормотал я.
– Нет, не из деревни, – сказала мама и всхлипнула. – Па… папа отпустил меня проводить
И я как стоял, так и сел на краешек стула, едва удержавшись на нем.
– Но… но зачем ты приехала? Столько денег потратила… Я бы и сам в армию нормально ушел, то есть уехал…
– Да как же, сыночек! Ты же у нас первым солдатом будешь! – с жаром сказала мама (и это была сущая правда – из трех братьев я был старшим). – Поэтому, хочешь-не хочешь, а я тебя провожу…
После еще одних проводин у дяди Яши (папиного младшего брата, у которого я какое-то время жил, пока не устроился в Краснотурьинске на работу) на следующий мы с мамой отправились на вокзал.
Там уже кучковалась сколоченная еще в военкомате наша команда ноябрьских призывников в сопровождении одного из офицеров – он должен был доставить нас на сборный пункт Егоршино под Свердловском.
Я не один был с мамой – других призывников тоже провожали даже по два родителя, а то и целая кучка родственников. Мама все порывалась притянуть меня к себе, я, понятное дело, как истинный мужик и будущий солдат, всячески противился этому.
Но вот прозвучала команда построиться на перроне, я с облегчением вырвался из маминых объятий и торопливо вышел из маленького и тесного помещения вокзала. Мама вышла следом и молча смотрела на меня в неровном, разношерстном строю из пары десятком призывников, и по лицу ее опять текли слезы. «Господи! –с досадой подумалось мне тогда. – Да откуда же она их столько берет?..»
Но я все же был не каменным, мне, наконец, очень жалко стало маму за ее переживания, и я почувствовал, как и у меня защипало в носу и жарко стало глазам. Я торопливо помахал маме на прощание рукой и полез за пацанами в свой вагон.
Место мне досталось окном в противоположную от перрона сторону. И пока я устроился, поезд дернулся и медленно стал набирать ход. Я бросился в соседнее отделение вагона, чтобы еще раз помахать маме рукой, но увы, ее уже не было видно…
Отслужил я благополучно, правда, без отпуска – не заслужил. Да у нас в части вообще мало кто удостаивался такой чести. Вот всего пару-тройку лет назад, когда срочную служили по три года, отпуска солдатам давали почти в обязательном порядке – все же три года… А нам повезло, мы пошли служить уже по новому, всего-то двухгодичному сроку.
Но этих двух лет мне хватило, чтобы я очень сильно соскучился по своим родным – братишкам и сестренкам, отцу, маме. Хорошо, хоть она писала мне в часть – девчонки у меня тогда такой, чтобы регулярно, как невеста своему жениху, слать мне письма, не было, и единственной связью с гражданским миром оставались для меня они, мамины письма и ее посылки.
Когда я вырос на пороге родного дома в шинели и кирзовых сапогах, с щеголеватым дембельским чемоданчиком в руке, мама прижалась ко мне, но что
– Мама, я тебя не узнаю, – сказал я, осторожно целуя ее в поседевший завиток, выпавший из-под сбившегося платка на щеку. – Вот сейчас ты не плачешь. Почему?
– Ах, сынок, – вздохнула мама и погладила меня по плечу с черным погоном. – Когда я тебя провожала в армию, у тебя из воротника пальто торчала такая худая, такая тонкая шейка – как у цыпленка, что я все время думала: «Боже мой, ну какой же из него солдат? Разве же можно таких брать в армию?» Вот потому и плакала и про себя молилась, чтобы у тебя там, в армии, все было хорошо. А сейчас чего мне плакать? Вон ты какой вернулся – плечистый, и шея уже не как у цыпленка, а крепкая, мужская. Вот я и радуюсь за тебя…
А вот здесь уж я сам чуть не расплакался, несмотря на свою «плечистость» и крепкую шею. Если честно признаться, трудно мне было в армии, порой очень. И теперь я наверняка был уверен, что это болевшая за меня мамина душа, ее слезы и молитвы укрепляли меня в армейской службе, и я благополучно отслужил эти долгие два года и вернулся домой.
– Спасибо тебе, мама, – сказал я. – И прости, что не всегда понимал тебя.
– Иди, мой руки, – ответила мама. – Оладушки еще горячие…
Счастливый день
Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через саратовские и казахстанские степи, пока не довез до Павлодара. У меня были деньги на дорогу, причем неплохие деньги – я их заработал в стройтабе. Но я так загудел в поезде с другими дембелями, с девчонками-халявщицами, что, когда оказался на перроне Павлодарского вокзала, в карманах у меня не было почти ни шиша.
Но я все же наскреб мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было еще 150 километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого чая в станционном буфете и с посвежевшей головой и в самом радостном настроении пошел на посадку.
Еще четыре часа езды по шоссе Павлодар-Омск, и вот он, мой родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под мышкой в другой, я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки, соединяющей село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул… Нет, не к дому, а к детскому саду.
Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестренка Роза. Она была одна у нас, у троих братьев, и все мы ее очень нежно и трепетно любили. И это я по ней больше всего соскучился, и ее хотел увидеть в первую очередь.
Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и мне очень интересно было увидеть ее уже шестилетней, которой вот-вот в школу.
Долго сестренку мне искать не пришлось – все обитатели садика, десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и беспрестанно щебетали на своем детском полуптичьем языке.
Розу я узнал сразу – ее непокорные русые кудри выбивались из-под смешно, по-взрослому, повязанному на маленькой голове, платка. И она тоже поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в другой руке – ее старший брат.