Ксеноцид
Шрифт:
В последнее время Эндер не дает нам покоя. Все время талдычит он нам, что мы обязаны найти какой-нибудь способ путешествовать быстрее скорости света.
Ты же говорила, что такое невозможно.
Мы так считаем. Так считают ученые людей. Только Эндер утверждает, что раз анзибли переносят информацию, то должен быть возможен и перенос материи с той же скоростью. Понятно, что это бессмыслица. Между информацией и физической реальностью нет никакого сравнения.
А почему же его так волнует передвижение со скоростью быстрее света?
Ведь дурацкая идея, правда? Добраться куда-либо еще раньше своего изображения. Это все равно, что пройти через зеркало, чтобы
Эндер и Корнерой частенько беседовали об этом. Я сам их слыхал. Эндер предполагает, что, возможно, материя и энергия состоят исключительно из информации. Физическая реальность — это ничто иное как известия, которыми обмениваются между собою филоты.
И что на это Корнерой?
Он утверждает, что Эндер наполовину прав. Корнерой считает, что физическая реальность — это и вправду известие… и известием этим является вопрос, который филоты безустанно задают Богу.
Что же это за вопрос?
Всего лишь одно слово: Зачем?
И как отвечает им Бог?
Жизнью. Корнерой утверждает, что жизнь — это способ, с помощью которого Бог указует цель Вселенной.
Вся семья вышла приветствовать возвращающегося на Лузитанию Миро. Ведь его же любили. Он тоже всех их любил, а после проведенного в космосе месяца уже успел по всем ним соскучиться. Он знал, по крайней мере, умом понимал, что этот месяц превратился для них в четверть века. Он уже приготовился к морщинам на лице мамы… даже Грего и Квара уже станут взрослыми людьми, старше тридцати лет. Он не мог предусмотреть, во всяком случае, не почувствовал того, что они сделаются чужими. Нет, даже хуже. Чужими, которые жалели его, считали, будто прекрасно его знают, и глядели как на пацана. Все были старше его. Все… И все были моложе, поскольку боль и утрата не коснулись их так, как его самого.
Эла, как и всегда, оказалась самой лучшей — обняла его и расцеловала.
— Рядом с тобой я чувствую себя более смертной, — сказала она. — Но я рада, что вижу тебя молодым.
У нее, по крайней мере, хватило отваги признать, что между ними имеется барьер, хотя и притворялась, что этим барьером стал возраст. Да, так, Миро вернулся точно таким, каким его запомнили… во всяком случае, внешне. Давным-давно потерявшийся брат, возвращенный теперь из мертвых; упырь, что прибыл сюда для преследования семьи; вечно молодой. Но истинным барьером для всех было то, как Миро двигался. Как разговаривал.
Все явно уже позабыли, что он калека, и тело его не реагирует на приказы поврежденного мозга. Неуклюжие шаги, с трудом понимаемый язык… их память давно уже ликвидировала эти неприятные факты, и теперь все вспоминали его таким, каким он был до аварии. В конце концов, они ведь видели его калекой всего несколько месяцев, пока он не отправился в сжимающее время путешествие. О неприятностях забыть легко и помнить Миро, которого они все знали столько лет. Сильным, здоровым, единственным, который был способен противостоять человеку, которого называли отцом. Теперь же они не были способны скрыть своего испуга. Миро видел это в их сомнении, неуверенных взглядах, попытках игнорировать факт, что он ходит медленно, и что так трудно понять то, о чем он говорит.
Миро чувствовал их нетерпение. А через несколько минут заметил, что по крайней мере некоторые пытаются уйти. Ведь столько еще работы… На ужине встретимся. Все были настолько ошарашены, что предпочитали сбежать, а потом уже потихоньку привыкать к этому вернувшемуся Миро. А может и продумать, как в будущем избегать его. Грего и Квара были хуже всех, им больше всех хотелось уйти. Вот это кольнуло больнее всего… когда-то они его чуть ли не обожествляли. Естественно, Миро понимал, что именно потому им так трудно согласиться с появившимся перед ними братом калекой. Их представление о Миро было наиболее наивным, следовательно — и шок самым сильным.
— Мы думали о торжественном ужине, — сообщила Эла. — Маме очень хотелось этого, только я подумала, что лучше немножко обождать. Дать тебе чуточку времени.
— Надеюсь, что вы все эти годы не ждали меня с ужином, — ответил на это Миро.
По-видимому, только лишь Эла и Валентина поняли, что Миро шутит. Лишь они отреагировали естественно — тихим смехом. А остальные… возможно они не поняли ни слова.
Они стояли в высокой траве возле посадочной площадки — вся семья. Маме уже больше шестидесяти, с серо-стальными волосами, с лицом, как всегда стянутым в выражении собранности. Но теперь это же выражение глубоко вошло в морщины на лбу, в черточки возле губ. Шея сделалась ужасной. Миро неожиданно пришло в голову, что когда-нибудь она умрет. Нет, не в ближайшие тридцать или сорок лет, но когда-нибудь. Но вот приходило ли ему хоть однажды, насколько красивой женщиной она была? Ему казалось, что супружество с Говорящим за Мертвых каким-то образом успокоит ее, возродит. И, возможно, Эндрю Виггин и вправду сделал ее молодой духом. Но вот тело поддалось действию времени. Мать была старой.
Эла, сорокалетняя… Рядом с нею не было мужа, хотя, возможно, замуж она и вышла, а тот просто не пришел. Но, скорее всего, нет. Или она вступила в брак со своей собственной работой? Могло показаться, что она и в самом деле рада его видеть, хотя ей и не удавалось скрыть озабоченности и сочувствия. Но неужели она и на самом деле ожидала, что брат излечится за этот месяц путешествия со скоростью света? Неужто рассчитывала на то, что он выйдет из космического парома пружинистым шагом, сильный и смелый, словно космический бог из чьего-то романа?
Квимо в облачении священника… Джейн говорила, что младший брат сделался великим миссионером. Он уже окрестил более десятка лесов pequeninos и, согласно полномочиям, данным ему епископом Перегрино, помазал избранных свинксов в священники, чтобы те уделяли священные таинства собственному народу. Эти же крестили всех свинксов, выходящих из материнских деревьев, всех малых матерей перед смертью, всех стерильных жен, которые заботились о маленьких матерях и молодняке, всех братьев, ищущих славной смерти и все деревья. Но только братья и жены могли принимать причастие. Что же касается брака, то трудно подумать о каком-нибудь осмысленном ритуале между отцовским деревом и слепыми, неразумными червями, которые с ним копулируют. Тем не менее, Миро видел в глазах Квимо некий вид возбуждения, отблеск мудро используемой силы. Квимо, единственный из семейства Рибейра, всю свою жизнь знал, чего ему хочется делать. Он и теперь делал это. Ему было плевать на теологические проблемы — он сделался святым Павлом свинксов, и это наполняло его радостью. Ты служил Богу, братишка, и Бог сделал тебя своим слугой.
Ольгадо стоял с блестящими глазами, обнимая рукой красивую женщину. Их окружало шестеро детей; самый младший всего лишь ползал, старший уже был подростком. Хотя глаза у всех детей были здоровыми, но от отца они переняли одинаковое, безразличное выражение. Они не видели, а только… наблюдали. Миро был обеспокоен мыслью, что Ольгадо, возможно, породил семейство наблюдателей, ходячих регистраторов, которые воспринимают опыт, чтобы впоследствии его только лишь воспроизвести. Но никогда до конца не увлекаются делом.