Кто и когда купил Российскую империю
Шрифт:
Ситуация на фронте в октябре 1919 года переломилась, и белые войска начали отступление. К декабрю фронт боевых действий снова приблизился к Харькову. Город от наступающих частей РККА обороняли силы Добровольческого (1-го Армейского) корпуса генерала А.П. Кутепова. Основное сопротивление отступающие части оказывали северо-восточнее города. При этом сам город 6–12 декабря крупными силами не оборонялся и был отдан практически без боя. Некоторые отступающие части делали попытки осуществлять только локальное сопротивление. Штаб Добровольческой армии во главе с В.З. Май-Маевским эвакуировался из Харькова 10 декабря. 12 декабря 1919 года город покинули последние корниловские части, после чего в Харьков вошли войска РККА и период пребывания Добровольческой армии в городе завершился. В Харькове в третий раз и уже окончательно
Украинские крестьяне к тому времени не доверяли ни единой из имеющихся в обороте валют, отдавая преимущество натуральному обмену. И немудрено — у многих накопились целые сундуки разнообразнейших денег, большинство из которых уже годились только на оклейку стен. Украинский писатель Осип Маковей в сатирическом произведении «Тяжелая операция», написанном в 1923 г., нарисовал подобную картину в западноукраинской крестьянской семье. Старый крестьянин, у которого осело за годы войны множество разных купюр, уже не мог их сосчитать и пригласил ради этого к себе местного врача, прикинувшись больным. В итоге «тяжелой операции» врач подвел итоги:
«Итак, имеете, хозяин, 3453 доллара, 12 500 австрийских крон, 8237 царских рублей, 2747 немецких марок, 250 000 украинских рублей, и 172 000 гривен, и 8 327 255 польских марок. Еще и несколько большевистских тысчонок здесь есть…» Нет сомнения, что подобные «сокровища» оседали за годы Первой мировой и Гражданской войн в загашниках не только литературного персонажа, а и реальных его прототипов. Именно поэтому и после 1920 г. население предпочитало деньгам натуральный обмен. Иногда это приводило к трагикомическим ситуациям.
«За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят»
Вот как описаны злоключения красных кавалеристов, посланных с ответственным поручением в Киев: «Карантин во что бы то ни стало надо выдержать, — сказал я секретарю полкового партбюро. — И баня нужна лошадям, с горячей водой, с зеленым мылом, а у ветеринарного врача ни людей, ни мыла.
Секретарь принялся за прерванную работу. Я присел на скамеечку рядом с ним. Мои глаза непрерывно следили за движениями рук, ловко орудовавших кривым шилом и тонким сыромятным ушивальником. На коричневой коже оголовья одна за другой появлялись ровные, словно отпечатанные на машинке, строчки.
— А мы, — не прерывая работы, ответил мой собеседник, — сделаем субботник. Не в силах сами справиться — пошумим народу. И это будет по-ленински. Народ вытянет. Мы все: бойцы, командиры, политработники — засучим рукава и станем банщиками. Это не страшно. Все бойцы знают, что кони — это наше тонкое место. Только как быть с мылом? Наклевывается что-нибудь?
— Попросим в дивизии, — сказал я.
— А хватит ли того мыла? — Мостовой задумался. — Может, сделаем так. У завода в лесу лежат дрова, привезти нечем. Договоритесь с директором: мы перебросим ему топливо, а он нам — сахарку. За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят…
Еще в Кальнике наш ветеринар под честное слово получил в дивизии сверх нормы бочонок зеленого мыла. После первого же напоминания о долге в Киев, снабженные мешком сахару, отправились сотник Ротарев и взводный Почекайбрат, временно сдавший детей учителю.
Услышав, что речь идет о Горском — мастере “дворцовых переворотов”, и я заинтересовался рассказом Ротарева.
— Сколь мороки и мук набрались мы через тот куль сахару с Панасом Кузьмичом, так не доведи господь! — покачал головой уралец. — Еще в вагоне люди добрые сказывали: “Держите на базарах ухо востро. Там такие спецы, что на ходу подметки рвут. Как пчелы налетят. Не успеете оглянуться — заместо сахара подсунут куль трухи”.
— Если в этих смыслах, — оборвал сотника трубач-одессит, — то ваш Киев против нашей Одессы акнчательный пескарь.
— Что ваша хваленая Одесса, — перебил штаб-трубача полковой адъютант Ратов. — Возвращался я из отпуска. В Киеве жду поезда. Входит в вокзал пожилая женщина, а ей навстречу аккуратненькая девчонка, сует руку: “Здравствуйте, тетя, давно вас дожидаюсь”. А “тетя” ставит на пол корзинку, протягивает руку: “Что-то я тебя, племянница, сразу и не узнаю”. Пока шли
— Да, энтот куль сахарку дал нам канители, — продолжал Ротарев. — Перво-наперво пристала заградиловка. Отбивались мы от нее и в пути, а пуще всего на остановках, начиная с той чертовой Жмеринки… Заградиловцы — те дотошные, но и мы не спекулянты, не мешочники какие-нибудь! Едем по закону, и документальность у нас аккуратная…
— Наш Петр Филиппович хоча из бурлацкого племени, — сверкнув цыганскими глазами, заявил сотник Кикоть, — а по письменной части он любому студенту утрет нос.
— Ну, прибыли мы в конце концов и в ту матерь русских городов, значится, в самый Киев. Расспросили, как лучше всего добраться до Бессарабки, потому как нам сказали: только там корень всех корней. Идем к трамваю. За нами голодающие, которые с Волги. С трудом отбились. Внесли аккуратно наш груз на заднюю площадку. Смотрим в оба. Упаси бог кто-нибудь ножичком полоснет. Повек не обелишься перед начальством: добро-то казенное. А тут кондуктор является: “Гражданин и товарищи, признавайтесь, кого я еще не обилетил”. Мы молчим, думаем, энто нас не касается. Не по совести, считаем, брать деньги с защитников… Кондуктор задудел построже: “Которые непонимающие по-хорошему, к вам обращаюсь. Берите билеты на себя и на груз. Кончилась лафа нашармака кататься. Это вам, гражданцы, не семнадцатый год”. Одним словом, слупил он с нас огромный капитал — по две тысячи с носа за билет и пять тысяч за поклажу. “Ежели так пойдет дальше, — подумал я, — скоро сядем с Панас Кузьмичом на мель”. Какие наши деньжата, сами знаете. Тут еще, пока ехали, на станциях искус на искусе — белые паляницы, пшеничные коржи, куриные потроха — одним словом, весь мудреный нэп. За три года истомилась по всему энтому человеческая утроба. Ну, и побаловались чуток… Правда, от энтого лакомства мы не попузатели, но бумажники наши потонели изрядно.
— Говорят, наш камеронщик чуть не заехал кондуктору за “семнадцатый год”, — поинтересовался Храмков.
— Всего, что было, не перескажешь, — ответил Ротарев. — Дай бог выложить главное. Так вот, недалече от Бессарабки, на Малой Васильковской, нашли постоялый двор. Заперли куль с сахаром на крепкий замок. Тут же припужали хозяина: ежели не дай бог что, то не снести ему головы, потому как имущество наше кругом казенное. Пошли в чайную, а тут милиция. “Ваши документы! Откель у вас сахар?” Значит, сам хозяин постоялого уже просигналил. А как увидел, что все у нас по законной статье, опосля обеда привел какого-то шустренького человечка! И подумайте только, братцы, — кустаря-мыловара. На ловца и зверь грянул. Мы даже очень возрадовались: не шататься нам по базарам. Раз-раз, обтяпали дело — полкуля, значит, три пуда песку, за бочонок мыла. Хозяин постоялого потребовал полпуда. За маклерство. Ну, наш Панас Кузьмич, как знаете, человек щедрый. Свернул трехдюймовый шиш — получай, мол, с мыльного фабриканта. А энтот фабрикант говорит: “Мыло зараз варится, вечерком поспеет”. А пока решили мы со взводным так: один остается на постоялом, потому замок замком, а к замку и верный глаз не помешает. Не у себя дома. А другой пока что наведается на базар, присмотрится, что есть в рундучках, принюхается к киевским ценам. Я потопал на базар. Хожу по рядам — чего только нет. Про обжорный ряд не говорю — все есть. Одежи какой хотишь, начиная с господской. Были бы только деньжата. Хожу и думаю: откель все это развелось? Кажись, за революцию энту буржуазность давили все, кто хотел: мы за мироедство, махновцы за толстые кошельки, деникинцы за самостийность, самостийники за инородство, а стоило только объявить нэп — и полезла эта буржуазия, как поганки после хорошего летнего дождя.
— Опосля побывали мы с Панас Кузьмичом на всех базарах, — продолжал уралец, — что Бессарабка, что Владимирский, что Еврейский, что Сенной, что Житний — несусветное торжище, и все! Рундучок на рундучке, ларек на ларьке, а шуму-галдежу, а толкотни, а людей! Промежду прочим, и там немало энтих самых голодающих с Поволжья, а больше всего жулья и босоты. Сидят в холодке под рундуками и дуются в “три листика”. Мечут “тузик-мартузик, а деньги в картузик”. Сначала для видимости спустят своему же какой-то капиталец, а потом начнут стричь подряд всех простофиль. Как настригут полон чувал мильёнов, потешаются: “Рупь поставишь — два возьмешь, два поставишь — шиш возьмешь!”