Кто по тебе плачет
Шрифт:
...Условности приходят вместе с цивилизацией...
Мы отнесли тахту в дом-кладовую, как мы его называли, в комнату при складе. Потом принесли другую, поставили в коридоре. Подмели пол, взятым на складе веником, убрали подсушенную траву. Она сама взяла в одной кладовке новенькие простыни, шерстяные одеяла, наволочки, подушки – ловко постелила все это. А я положил на стол у ее постели карманный фонарик. На складе их была целая коробка.
– Нам очень попадет, – грустно улыбнулась она.
– Потом попадет. Я больше никого не испугаюсь, ничему не удивлюсь.
Мы так
Вот оно белое наваждение. Две простыни, подушка, мягкий провал в никуда.
В руке у меня холодело чудо, никогда не замечаемое прежде мягкое, нежное, в белом тюбике... Содержит биологически активные вещества... хорошо освежает рот и укрепляет десны... разработана совместно с Одесским НИИ гигиены... улучшенные вкусовые качества. Эти слова я никогда не разглядывал, а тут сложились буквы сами собой... Нашел чему радоваться? Но я не радовался, нет, я наслаждался. Кто не копил таежный перегар сухим воспаленным ртом – ничего не поймет.
Утром она хлопотала у плитки, заваривая краденый чай. Хлеба на складе не было. Мы ели глазунью с дорожными сухарями.
После завтрака я принес в комнату самый легкий приемник, поставил на стол, включил в розетку, нажал...
Почему я должен так волноваться? Разве мы не видели приемников?... Я веду по шкале алую ниточку, потрескивает эфир, я жду, она стоит рядом, волнуется больше меня, потрескивает эфир...
Ни звука.
Большой диапазон, средний, малый...
Ни звука.
Привычная техника... Мы так привыкли, так машинально двигаем ручки, потом отключаем их, отключаем от себя целый мир, живой неспокойный мир... Как мы хотели услышать его! Музыку, слово, что-нибудь, на любом языке. Приемник потрескивал. Из него, казалось, плыла, дышала сама вселенная, сама глубина вселенной, молчаливая на этот раз глубина.
– Ты забыл антенну! Выдвини антенну, – с надеждой подсказала она.
Я выдвинул антенну, опять погнал прямую красную линию по городам и весям.
Ни звука.
Разряды, шорох и ни единого писка, ни единого плеска, ничего.
Я приволок и поставил другой приемник. Осмотрел его не спеша, внимательно, совсем не торопясь оглядел шкалу, ручки, заднюю панель. Включил, прогревая... не спеша, размеренно, плавно, четко... По всем диапазонам, по всему свету.
Ни звука.
– Ты что-нибудь понимаешь в них? – усомнилась, она.
– Понимаю.
– Бракованные?
– Проверю потом...
На складе я нашел рацию «Тайга – 77». На этом лесном складе не могло не быть рации. Нашел ее, поставил на тот же стол, проверил напряжение. По лампочке над столом, по задней панели рации. Потрогал, осмотрел со всех сторон. Включил ее на поиск и медленно повел по входному диапазону, так медленно, боясь проскочить любой самый слабый сигнал.
И снова ни звука.
Подключил микрофон. Ватным голосом, будто никому, в яму, в пустоту, сказал:
– Тут в лесу два человека с погибшего самолета. В брошенном поселке
Я не мог предполагать самого невероятного, что говорю в пустоту, но мне казалось, я говорю лишь коробке приемника, больше никто не слышит меня, больше никто.
Я снова пошел на прием, долго искал в эфире хоть какие-нибудь живые звуки. Потом выключил и стал смотреть паспорта к приемникам, читать инструкции, радиосхемы. Снова гонял по всем диапазонам и, к удивлению моему, слышал одно великое молчанье.
Приборы, великолепные совершенные приборы отказывались нам помочь. Или я не понимал их? Но какие нужны особые знания для чтения подробных инструкций? Они все выполнимы. Я ничего, по-моему, не упустил, я все делал как надо.
Эфир молчал. А я слышал, как тикает в ящике стола прибор погибшего японца.
Она положила руку на мою ладонь:
– Скажи мне что-нибудь.
– Я не умею наладить.
– А ты не обманываешь меня? Почему все тихо?
– Подожди, будет громко.
– Не надо смеяться.
– Но ты понимаешь, мир не может молчать.
– Не понимаю.
– Подожди...
Я вышел из комнаты в одну из кладовок, там, где хранились на полках магнитофоны с телевизорами, лежали коробки с магнитными кассетами. На ярких наклейках улыбались великие – невеликие наши артисты. Наугад ваял кассету, взял магнитофон самый легкий, вернулся в нашу радио-комнату. В открытом окне сидела на подоконнике женщина с мокрыми глазами...
На всю поляну далеко над лесом помчалась невероятная гремучая стремительная песенка.
Ах, чтобы лето не кончалось...Мир не может молчать.
Ах, чтоб оно за мною мчалось...Нате вам голос, нате вам звуки. Мир не может молчать!
Седые кедры застыли вокруг поляны. Оглушенные птицы, я видел, над крышей взвивались и падали, взвивались и падали, как на волнах.
За мною вслед...За мною вслед...За мною вслед...За мною вслед...Она заплакала горько и отрешенно. Я выключил магнитофон и стал утешать ее, как умел. И снова я говорил ей, как тогда на воде, не связно и бестолково... Руки мои были мокрыми от ее слез.
Бывают, наверное, такие места, где не проходят и глохнут волны. В конце концов, мир молчал тысячи лет, и никто от этого не плакал.
Ночью мне, впервые за много дней, снился мой мальчик, ясноглазый, далекий от меня мальчик. Я гладил его макушку и смотрел, не отрываясь, в неповторимое нежное лицо ребенка. Холодные губешки слегка прикасались к жесткой небритой щеке, сдавливая сердце горьким блаженством.
– Папа, – звал он меня, – пойдем, я покажу дорогу...