Кто последний к маньяку?
Шрифт:
Здесь же – кричи, не кричи – звук голоса будет лишь биться о глухие «монастырские» стены и улетать вверх, в безразличное городское небо, равнодушное ко всему, что происходит под ним.
Одно, по крайней мере, мне было ясно – как убийца скрылся с места преступления. Конечно, в сторону улицы Грушницкого, ведь на этом пути у него было девяносто девять шансов из ста никого на своем пути не встретить. А если бы он выходил из этого проходного двора на Турецкую, его в момент выхода из арки могли бы заметить как минимум человек двадцать, ведь Турецкая не пустеет чуть ли не до самого утра.
Я повторила его путь, и даже сейчас, в середине
Обойдя по улице до угла Пражской и Турецкой, я влезла в свой «Пежо» и, несмотря на то, что голова моя была занята совсем другим, не могла не залюбоваться на лежащую на заднем сиденье «Парижанку». Она и впрямь очень напоминала, как я теперь разглядела, женскую фигуру. Причем отсутствие рук, ног, головы нисколько не мешало воспринимать ее как символическое изображение женского тела, прекрасного и загадочного.
Меня охватило нетерпение от желания увидеть ее стоящей у стены моей спальни. Я представляла, как, проснувшись и едва открыв глаза, буду видеть прежде всего прекрасную «Парижанку».
Вспомнив о вазе, я тут же вспомнила и о человеке, который ее сделал, о Викторе. Меня всегда волновал момент обретения человеком истинного знания. Будь то моя интуитивная догадка об истинном мотиве преступления или создания художником прекрасной формы, а писателем – прекрасной афористичной фразы. Себя я всегда считала не менее творческим человеком, чем любого из гениев мировой литературы или искусства. Откуда это рождается в нас? Этот вопрос давно не давал мне покоя. Что такое моя интуиция? Дар небес? Талант, обретенный от бога? Или доскональное знание жизни, людей и обстоятельств? Откуда у того же Виктора это чувство прекрасной формы? Ведь его ваза действительно прекрасна…
Я не смогла удержаться и осторожно провела рукой по ее нежной ажурной поверхности. Как будто по своему телу провела…
Нет, в этом человеке есть какая-то загадка. И она меня почему-то волнует. Так ли уж не права была пьяная Ольга, когда ревновала его ко мне? Во мне она что-то уловила или просто хорошо знала своего Виктора?
Размышляя обо всем этом, я не заметила, как подъехала к своему дому.
«О черт! – тут же вспомнила я. – Я же запланировала на сегодняшний вечер представление, которое хотела устроить Славке Кирееву. Раз уж я достала эту видеокассету, не стоит отказываться от своего плана. Пусть лишний раз убедится, кто из нас чего стоит…»
А пока нужно как следует подготовиться. Не знаю уж, какого рода эмоции предстоит сегодня испытать майору Кирееву, а я предвкушала немалое психоэстетическое удовольствие. Мне кассета досталась практически бесплатно, если не считать денег, истраченных на бинокль, подаренный старушке-наблюдательнице в качестве гонорара за предоставленную информацию.
Но со Славочки я сегодня получу все по полной программе – и признание моего таланта сыщика, и горечь разочарования от своего давнего пренебрежения мною, и сладострастное вожделение, и раздражение мужчины, которому «прокрутили динамо».
Надо, кстати, ему позвонить, обрадовать… Я без труда припомнила его телефон. Это не было связано с каким-то моим особым отношением к нему, я помнила все телефоны, которые когда-либо попадали в мою память. Я говорила уже – память у меня как швейцарский банк. Я, кстати, помнила даже телефон Евстафьева, хотя
Я набрала Славкин номер. Ну, конечно же, трубочку снял какой-то дежурный управленческий секретарек и ответил ритуальной фразой:
– Майор Киреев занят. У него совещание…
Конец этой формулы – «…Перезвоните через полчаса» – я не дала ему договорить.
– Майор Киреев совещается как раз по поводу того, что сейчас находится у меня в руках. Моя фамилия Иванова…
– Подождите, – буркнул он и исчез. Через двадцать секунд я услышала, как всегда, нетерпеливый Славкин голос.
– Ну?
– Слава, какой ты все же неотесанный мужлан, – заявила я ему. – Можно подумать, тебе не женщина звонит, а полковая кобыла…
– Слушай, Иванова, ты меня еще утром утомила, – начал он, но я перебила:
– Славочка, а уж как я-то утомилась, пока раздобыла эту твою идиотскую кассету! Смотрю ее сейчас – ничего интересного. Так, скучища. Оперативники твои беспомощные, как пацаны!
– Что ты сказала? – дошло до него наконец. – Она у тебя? Я сейчас приеду!
– Стой-стой-стой, Слава, – остановила я его порыв. – Ты помнишь условия, на которых я согласилась выполнить твою просьбу? Помнишь. Вот и отлично. Тогда иди сейчас побрейся, прими душ, облей себя одеколоном с приличным запахом. Купи цветов. Можешь бутылку вина прихватить. Выбирай по своему вкусу. Нам ведь с тобой до утра общаться. С вином-то ты все посмелее будешь… В общем, жду тебя через два часа, не раньше.
И тут же нажала кнопку отбоя. Ближайшие два часа мне с Киреевым не о чем говорить. Зато мне есть о чем поговорить с Евстафьевым. Только сначала приведем себя в порядок. На случай незапланированных визитов. Киреев-то раньше чем через два часа теперь не появится, как бы он ни стремился заполучить свою пленку. Знает, что я просто не открою ему, сколько бы он ни звонил в дверь.
Я приняла душ, высушила волосы, соорудила то, что сочла наиболее подходящим для образа недоступной женщины, придала своему телу головокружительный горьковато-приторный аромат. Всего полчаса у меня ушло на то, чтобы сделать из двухметрового куска легкого и прозрачного, как воздух, шелка древнегреческий хитон, вполне соответствующий моей сегодняшней режиссерской задумке.
Никто не смог бы сказать, что я обнажена – невесомые струи блестящего в электрическом свете шелка падали с моего левого плеча, едва-едва, но все же прикрывали правую грудь и спину и в живописном противотоке сливались на правом бедре. При движении переливы блестящей ткани делали ее почти непрозрачной, оставляя видимыми лишь контуры моей фигуры, но только я останавливалась, как волнение блеска постепенно затихало и из неясного силуэта проявлялось изображение моего обнаженного тела. Стоило мне пошевелиться, как шелк вновь покрывался переливающейся рябью, словно колеблющаяся поверхность воды под лучами солнца, когда приближаешься к ней из глубины с аквалангом, полная чувства прикосновения к тайне подводного мира. Когда же смотришь на сверкающую поверхность моря снаружи, тайна морской глубины скрыта от тебя, хотя ты знаешь, что под этой неощутимой сверкающей границей существует целый мир со своими законами, своими сокровищами и своими подводными жизненными ценностями и принципами.