Кто смеется последним

Хорнунг Эрнест Уильям

— Воздух здесь слишком вреден для здоровья, — угрюмо произнес Раффлс. — Выйдем в коридор, и я расскажу, что случилось.

Мы остановились в коридоре, Раффлс занял место у входной двери, спиной к улице, лицом к нам. Хотя его рассказ предназначался

мне, время от времени он останавливался и переводил отдельные фразы для одноглазого иностранца, которому был обязан жизнью.

— Не знаю, слышали ли вы, Кролик, о самом сильном из известных науке ядов. Он называется цианид какодила, фляжку с ним я ношу в кармане уже несколько месяцев. Как он ко мне попал — несущественно, но одна его капля способна превратить живую плоть в бренный прах. Я не одобряю самоубийства, вам это известно, но опасность предпочитаю встречать во всеоружии. Бутылки этого средства достаточно, чтобы в пять минут навеки усыпить немалое количество людей в немалых размеров комнате. Я вспомнил о нем сегодня, когда на несколько часов меня в прямом смысле слова распяли. Я просил их достать фляжку из кармана. Я умолял дать мне глоток, прежде чем они уйдут. И как вы думаете, что они сделали?

Предположений у меня хватало, но я не стал их высказывать, предпочитая подождать, пока он довольно бегло переведет последнее сообщение на итальянский. Когда он повернулся ко мне, лицо его все еще пылало.

— Подлый Корбуччи! — воскликнул он. — Я не могу его жалеть. Он взял фляжку, но мне не дал ни глотка и вдобавок отвесил пощечину. Я хотел

продать свою жизнь подороже… хотел захватить его с собой… разделив с ним последний вдох. Но ему нравилось мучить и терзать меня; он решил, что это бренди, и собрался унести его вниз, чтобы выпить за мое поражение! Нет, этот мерзавец не заслуживает жалости!

— Уйдем отсюда, — хрипло выдавил я, когда Раффлс кончил переводить и второй слушатель замер с открытым ртом.

— Хорошо, уйдем, — сказал Раффлс, — и уйдем открыто. А если к нашим бедам добавятся худшие, этот добрый малый подтвердит, что с часу ночи я стоял связанный, а медики определят, когда смерть настигла негодяев.

Но худшего не случилось, и этим мы обязаны незабвенному кебмену, никому не сообщившему, каких пассажиров он домчал до Блумсбери-Сквера в тот день, когда там разыгралась трагедия, и откуда эти пассажиры приехали. Он, наверное, разобрался, что их нельзя считать убийцами: по результатам расследования подобное определение больше подходило покойному Корбуччи. Дурная слава отщепенца и изменника всплыла, как только установили его личность, а адская машина на втором этаже изобличила бесчеловечные повадки закоренелого анархиста. Дознание, окончившееся ничем, лишило умершего даже того сострадания, какое всегда сопутствует гибели погрязшего во грехе.

Почему-то это выражение не кажется Раффлсу подходящим заглавием для моего рассказа.