Кто тебя предал?
Шрифт:
Это писал и говорил Андрей Шептицкий, тот самый «князь церкви» и «украинский Моисей», который семью годами позже, уже после сталинградского разгрома немцев, в 1943 году, все еще надеялся на победу фашизма и писал: «Ближайшее весеннее наступление немецкой армии нанесет последний и окончательный, смертельный удар Красной Армии»...
Не успели гитлеровцы 30 июня 1941 года ворваться во Львов, как в соборе святого Юра был отслужен торжественный молебен в честь немецкой армии. Целая стая приближенных к Шептицкому греко-униатских священников, надрываясь от усердия, пела «многая
Все это промелькнуло в моей памяти, пока я вез больного старика.
Но какое отношение имел владыка к трагедии бедняги и за что тот назвал владыку убийцей?
ЗА МОНАСТЫРСКОЙ СТЕНОЙ
Не задавая лишних вопросов о горе, постигшем человека, я счел своим долгом проводить его домой, до постели. Пусть убедится в гуманизме людей, прибывших с Востока. Пусть поймет, что мы отнюдь не «рогатые антихристы», какими долгие годы старалась представить нас буржуазная пропаганда, а затем гитлеровские захватчики. С другой стороны, я был заинтригован профессионально, так как мне, в числе других членов комиссии, приходилось с первых дней появления на этой древней земле расследовать гитлеровские преступления. Тайна, за которой таилось большое человеческое горе, естественно, заинтересовала меня.
К моему удивлению, фиакр остановился не у жилого дома, а у монастырского здания, возвышающегося на бугре и огороженного массивной крепостной стеной. Прикосновением пальца старик остановил возницу перед высокой колокольней странной четырехугольной формы. С двух сторон, с улицы ко входу в колокольню и еще выше, на погост вели выщербленные каменные ступеньки древней лестницы. У подножия, в нише, серела статуя коленопреклоненного святого — патрона церкви и здешнего монастыря святого Онуфрия. В начале прошлого века не раз эту статую утаскивали по ночам на окраину города пьяные львовские босяки, или «батяры». Перенесение святого на природу было их любимой забавой.
— За этой вот оградой упокоился много лет назад ваш земляк, тоже прибывший сюда с Востока, первопечатник Руси Иван Федоров,— сказал старик.— А сейчас я попрошу вас, любезный, коль вы были так сострадательны ко мне, подняться во двор и зайти направо в келью двадцать один. Там должен быть приютивший меня отец Касьян. Скажите ему, что я здесь, и попросите сойти. Если же нет его дома, поедем дальше.
Признаться, слово «отец» несколько меня насторожило. Когда же, найдя нужную келью, я застал в ней высокого священника в сутане и целлулоидном белом воротничке, облегавшем его загорелую шею, моя настороженность усилилась еще больше.
«Вот те и на! — подумал я.— Решил помочь старому человеку, а попал в гнездо церковников. Этого еще не хватало!»
Отец Касьян принял меня очень любезно и, когда я объяснил ему, что привело меня сюда, заторопился, сказав, что он сам приведет сюда «отца Теодозия».
— Позвольте, но я не расплатился с извозчиком! — сказал я.
— Ну, это пустяки,— отмахнулся священник.— Вы нам оказали неоценимую услугу! — И он быстро вышел, оставив меня одного в келье с низкими сводчатыми потолками.
Отец Касьян говорил по-русски без всякого акцента. чисто и даже несколько старомодно. Это было большой редкостью в этих краях, особенно для служителей униатской церкви, к которым, судя по облачению, принадлежал и хозяин кельи. Разглядывая ее неприхотливое убранство и столик с последними номерами львовской газеты «Вільна Україна», я сделал вывод, что обитатели кельи интересуются текущей политической жизнью.
К работе в комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний, совершенных в западных областях Украины, нам приходилось привлекать и служителей церквей. Фраза же: «Хоронят убийцу», услышанная мною от старика, особенно заинтересовала меня.
Старик в панаме еще пошатывался, когда отец Касьян ввел его под руку в келью. Священник сразу уложил старика на узкую коечку под окном и принялся расшнуровывать стоптанные, запыленные башмаки с тупыми носами.
— Вот спасибо, вот спасибо, отец Касьян,— тихо приговаривал старик.— Молодой человек проявил столько христианского милосердия и доставил меня сюда. Случись иное — больница бы меня убила. После всего, что произошло, не выдержал бы я ее!
Тем временем отец Касьян достал из шкафика, прибитого к стене, лафитничек из малинового стекла с гранеными боками, наполненный какой-то жидкостью, и поставил на столе две рюмки.
— Чем хата богата, тем и рада,— сказал он, придвигая ко мне рюмку и доставая из шкафика блюдо с домашним печеньем.— Это наша, монастырская, настоянная на почках черной смородины. Не побрезгуйте! — И он налил в рюмку темно-зеленую жидкость, от которой сразу распространился по келье запах весеннего сада.
— Спасибо, я не пью! — отказался было я.
— Да вы не бойтесь! Одна рюмочка не повредит,— сказал, улыбаясь, священник и, налив свою рюмку, тут же пригубил ее, доказывая тем самым, что мне нечего опасаться его зеленого угощения.
Делать было нечего. Чтобы меня не заподозрили в трусости, я тоже отпил половину рюмки пахучей, слегка горьковатой настойки.
— Весна, пойманная в бутылку,— сказал отец Касьян.— Сделана по отцовскому рецепту. Когда мы жили в Бердянске, на Матросской слободке, в садике у хозяина-рыбака было много кустов черной смородины. Бывало, как весна, отец нащипает молодых листочков и в бутыль их, а потом заливает виноградным самогоном. Самый сильный витамин, если, конечно, не злоупотреблять им.
— А вы давно из Бердянска сюда возвратились? — спросил я.
— Как и все беженцы. После Рижского договора России с Польшей,— сказал священник.
— Вас туда вывезли после Брусиловского прорыва, еще в годы- первой мировой войны?
— Вы угадали. Оказывается, вам знакома история нашего края! — удивился священник.
— Я историк по образованию и сам некогда работал в Бердянске и в Ростове-на-Дону. Тамошние люди рассказывали, что в первую мировую войну у них жило много беженцев из Галиции.