Кто-то внутри
Шрифт:
Он подошел к столу, достал из кармана зажигалку, повертел ее в своих длинных тонких пальцах, больше подходящих пианисту, а не поручику сил специального особого назначения, откинул крышку, крутанул колесико и несколько секунд задумчиво смотрел на огонь.
Затем указательным пальцем левой руки он дотронулся до посудины, которую Петр поставил на стол.
От закипевшей в кружке жидкости пошел пар.
Андрюша щелкнул крышкой зажигалки и убрал ее в карман.
— Всегда к вашим услугам, поручик.
— Благодарствую, поручик, — сказал
Тоже нарушение устава, если разобраться, но такое мелкое, что даже Абашидзе этого не заметит.
Петр отхлебнул из чашки. Меня всегда восхищали способности людей пить напитки с температурой раскаленной лавы. Сам я так не мог, по такой погоде мне понадобилось подождать бы минут пять, чтобы чай немного остыл.
— Хорошо, — довольно констатировал Петр и захрустел галетой.
— Правда? — спросил я.
— Что «правда»? О чем вы, граф?
— Погода отвратительная, — сказал я. — Сырость, слякоть, грязь. Вы нормально не мылись уже месяц, вы спите в одежде на тюфяке практически на земляном полу, вам только что отказали в свидании, по нам работает артиллерия противника, и по вашим собственным словам утром нам предстоит драка, в которой мы, возможно, все умрем. И тем не менее, вы характеризуете все ранее приведенные мной обстоятельства словом «хорошо», и это меня немного удивляет.
— Ну а каким словом вы бы их охарактеризовали, граф?
Я задумался. На «хорошо» это все, конечно, было мало похоже, но и «плохо» тоже не подходило. Потому что при всем вышеперечисленном я знал, что может быть много хуже. Уже бывало много хуже. И не факт, что не станет в дальнейшем. Наверное, поэтому я выбрал бы слово «нормально».
И при этом сам немало удивился тому, что теперь для меня стало нормой.
Вот даже чай, который сейчас попивает Петр. Вполне сносный по фронтовым меркам чай, хотя уже несколько раз разогретый. А ведь в давние времена в нашем родовом имении такой чай, скорее всего, в корыто к поросятам бы вылили.
И еще не факт, что поросята бы стали его пить. Или, например, галеты. Они почти безвкусные и совсем не хрустят, а ведь мы с Андрюшей умяли их целую пачку, так что Петру пришлось новую открывать.
— Нормально, — повторил за мной Петр. — А вы знаете, почему это стало для вас нормально?
— Удивите меня.
— Потому что вы — пёс.
— Сами вы пёс, поручик, — лениво сказал я.
— И я пёс, — согласился он. — Мы, все здесь присутствующие — псы войны. Империя выбрала нас, она взрастила нас, выпестовала, потратив без малого двадцать лет на наше обучение, чтобы теперь мы оказались именно в том месте и тех обстоятельствах, для которых и были предназначены. Мы — воины империи, господа. Как там в песне поется? Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…
Я любил Петра, как брата, но это не мешало мне восхищаться его потрясающей незамутненностью. Возможно, он и в самом деле был рожден для войны, и все сказанное было справедливо по отношению к нему, но я не был уверен, что это и моя участь. По крайней мере, я не чувствовал, что нашел свое место, и наслаждения от яростных кровавых битв вовсе не получал.
К сожалению, у нас тут война, а войну без боев с противником не закончить. И уж тем более, в ней не победить.
— Что ж, господа, раз уж все мы здесь сегодня собрались, сыграем партеечку в преферанс? — предложил Андрюша.
— К сожалению, вынужден вам отказать, поручик, — сказал Петр. — Поскольку я уверен, что утром нам предстоит бой, я предпочел бы немного поспать.
Он допил чай, завалился на свою лежанку, накрылся одеялом, и я бы не удивился, если бы он сразу же захрапел. Вот уж поистине пёс войны, человек с железными нервами.
Я посмотрел на Андрюшу и развел руками. Дескать, а что я могу поделать, сами всё видите, поручик. Не судьба.
Андрюша вздохнул, достал книгу и придвинулся к лампе.
— А вы чем займетесь, поручик? — поинтересовался он.
— Постараюсь последовать примеру нашего оптимистично настроенного друга, — сказал я. — Все-таки попробую заснуть.
Глава 2
Я спал и мне снилась мирная жизнь. Петербург, меблированные комнаты на Невском проспекте, княжна Волконская и эта французская певичка из модного за несколько лет до войны варьете. Как ее звали? Мари, кажется. При этом я прекрасно осознавал, что сплю, потому что в тех меблированных комнатах мы занимались любовью втроем, и если бы мне и удалось уломать на такое европейскую певичку, то воспитанная в строгих традициях своей семьи княжна никогда бы на такое не согласилась.
Под утро, когда я нежился в огромной кровати, с двух сторон обложенный разгоряченными телами, в номера ворвался мой папенька, и это было очень правдоподобно, потому что папенька вечно стремится испортить мне удовольствие. Папенька, как обычно, орал и брызгал слюной, называл меня паршивой овцой, позором семьи, грязным пятном стыда, легшим на наш род, и грозился отправить служить на границу с Китаем при первой же оказии. Иными словами, все было, как обычно.
Вдруг здание начали обстреливать, и стены тряслись, пол ходил ходуном, а с потолка посыпалась штукатурка.
— К оружию! — призвал меня папенька, и я выбрался из плена простыней, но из оружия у меня было то единственное, какое нельзя применить ни на одном фронте, кроме любовного.
Если не считать, что мужчины нашего рода сами по себя являются оружием. Папенька — так вообще массового поражения, правда, это только теоретически.
Потому что практикой это ему проверить так и не довелось. Времена на годы его службы выпали мирные, ничего крупнее приграничных стычек тогда не происходило, поэтому вся боевая мощь папеньки государю так и не пригодилась. А теперь его поле боя — политика, теперь он заседает в княжеском совете, и если когда-нибудь его призовут на поле боя, это будет означать, что дела у нашей империи — полный швах.