Кубок орла
Шрифт:
– Судить! – затрясся, забрызгал слюной царь. – На виску!
В тот же день в Санкт-Питербурх отправился гонец с приказом Сенату «учинить наистрожайшее следствие вору Гагарину».
А к вечеру Пётр слёг.
Днём он ещё кое-как держался, даже вёл сидение, на котором было постановлено: «Назначить при Сенате особого генерал-ревизора, Василия Никитича Зотова, коему надлежит неусыпно быть при сановниках, також неустанно следить за выполнением указов всяческих, а о нерадивых членах Сената и о споручествующих ворам немедленно докладывать князю Ромодановскому». Но освободившись от дел, он почувствовал такую слабость, что едва добрался до своей опочивальни.
В полночь в нижней крахмальной юбочке и атласных туфельках на босу ногу к Петру прокралась Гамильтон. Царь, одетый, разметался на постели и неестественно, словно его давил кто-то, храпел. Марья Даниловна подумала, что он спит, шаловливо начала его тормошить. Тогда Пётр, с огромным напряжением приподняв голову, показал пальцем на широко раскрытый рот. Лицо его перекосилось, в углах губ показалась пена.
– Кубок дай… большой… Кубок орла… Чтобы можно было вылить в него всё моё горе… Чтобы и Алешеньку моего позабыть… Кровь и плоть мою позабыть… Кубок горя подай…
Гамильтон побежала будить царского лекаря.
– Три болезнь, – печально обронил лекарь. – Нерв, лихораток и лоханка почка, что есть по-латынь пиелит. Ошень некарашо.
К утру Пётр казался уже полутрупом.
Взглянув на больного, князь-кесарь оторопел и не поверил себе, ощутив на щеках своих слёзы.
– Плачу? Я? – в первый раз в жизни растерялся он. – Да что я, хмелён?
Пришибленный, жалкий, он поплёлся к протопресвитеру:
– Иди. Приобщить Святых Тайн наш… нашего…
Рыданья потрясли его. И он упал, бесчувственный, железный человек этот, сбив с ног старика священника.
Два месяца Пётр боролся со смертью.
Двадцать седьмого января 1716 года, ещё слабый и мёртвенно-бледный, он уехал в Голландию, потом во Францию договариваться о совместной борьбе против шведов и, «ежели даст Бог, учинить с иноземцами торговое соглашение».
С ним отправились царевич Алексей, Екатерина, Марья Даниловна, новый любимец царёв – денщик Иван Михайлович Орлов и в качестве толмача – князь Куракин [331] .
331
Куракин Борис Иванович (1676 – 1727) – князь, свояк Петра (первым браком был женат на сестре царицы Евдокии – Ксении), генерал-майор, действительный тайный советник. Известный дипломат.
Глава 10
ДЕ БУРНОВИЛЬ
Что-то не ладилось с фабрикой «штофов и других парчей» графа Апраксина, барона Шафирова и Толстого.
– Зря мы Лефорту доверились, – ворчал Апраксин. – Вот ежели бы Васька Памфильев был, всё инако бы обернулось. А сей немец токмо путает нас. Даром что носит имя упокойника Франца Лефорта.
Васька был далеко, в «персидских странах». Он с честью выполнял всё, что было ему поручено, и гнать его во Францию на помощь агенту Лефорту не было никакого смысла.
Лефорт уже больше года катался по французским провинциям, подыскивая искусных мастеров и закупая «фабричное снаряжение». В цидулах он неизменно жаловался на дороговизну и каждый раз требовал денег.
Шафиров, которому в конце концов надоели «мошенства», отправил агенту грозное письмо:
«Либо немедля оборотись с добрыми мастерами и инструментом, либо к дыбе готовься. То ничего, что ты в иноземных обретаешься землях. Повсюду найду».
Испуганный Лефорт взялся за ум. В одной развесёлой таверне он познакомился с дезигнатором [332] узоров де Бурновилем.
332
Дезигнатор – рисовальщик.
– Мастеров? Ради Бога… Сколько угодно! Можно на вес, можно пачками.
Лефорт был в восторге. Новый друг его вмещал в себе все достоинства: он был отменным рисовальщиком, и пил так, что иному соборянину из паствы всеяузского патриарха не угнаться, и знал толк в девицах. Боже мой, каких только женщин не выискивал он для «московита»! Лефорт не жалел для них франков и щедрой рукой рассыпал золото компанейщиков.
Получив новое письмо от Шафирова, ещё более грозное чем первое, и с грустью взглянув на отощавший кошель, агент собрался в Россию. За Бурновилем дело не стало. Он в один день набрал «мастеров», закупил «снаряжение» и со всей компанией явился к Лефорту.
– Мы готовы, месье.
Перед въездом в Москву «мастеры» выслушали наставления дезигнатора и, отоспавшись, отправились к компанейщикам.
– Женщин зачем привезли? – удивился Толстой.
– Боже мой, – нежно заулыбался де Бурновиль, – да у нас женщины работают лучше любого мужчины!
Дипломат только головой покачал.
– Чёрт их разберёт, чем они дышат! – отпустив иноземцев, поделился он сомнениями с компанейщиками. – Сдаётся, мошенники.
Толстой оказался прав. Из шестидесяти человек, привезённых Лефортом, только двадцать кое-что понимали в производстве шёлка.
Однако Бурновиль горой стоял за своих:
– Мои мастера? Ради Бога! Пусть я горю, как моя трубка горит, если на свете есть что-нибудь лучше их.
С Петром Андреевичем он говорил исключительно на своём родном языке. Неизвестно, все ли понимал дипломат, только когда мастер умолкал, он с чувством глубокого убеждения изрекал:
– Мошенник.
До поры до времени можно было, впрочем, терпеть. Фабрика почти не имела сырца и всё равно большей частью бездействовала.
Рисовальщик с утра обходил мастерские, проверял инструменты, задавал урок и уезжал куда-нибудь в кружало. Туда же вскоре являлась его подруга мадемуазель Мадлен. Там они вдвоём коротали «скучный московитский день».
Как-то в праздник к де Бурновилю ворвался перепуганный Лефорт:
– Пропали мы! Памфильев едет.
– Если человек глуп, так это надолго, говорят у нас во Франции, – поёжился рисовальщик. – Ну, ради Бога… ну почему этот Памфильев торопится? Разве ему плохо в Персии, вдали от хозяйских глаз?