Кукла
Шрифт:
— Юнг возьмет!..
— Какое! Поглядите-ка на этого гнедого…
— Не пожалею десятки, только бы Вокульский выиграл… Пусть утрет нос графам…
— Вот бы Кшешовский взбесился!
Звонок. Три лошади галопом рванулись с места.
— Юнг впереди…
— Это как раз неумно…
— Уже повернули…
— Первый поворот, а гнедой у хвоста…
— Второй… Опять вырвался…
— Но и гнедой не отстает…
— Малиновая куртка позади…
— Третий поворот… Ах, да Юнг никакого внимания на них…
— Гнедой догоняет…
— Смотрите! Смотрите!
— Гнедой сзади… Проиграли, сударь!
— Малиновый догоняет Юнга…
— Не догонит, он уже посылает коня…
— Однако… однако… Браво, Юнг! Браво, Вокульский!.. Кобылка летит просто любо. Браво!..
— Браво!.. Браво!..
Звонок. Юнг выиграл. Высокий спортсмен взял лошадь под уздцы и, подведя ее к судейской ложе, закричал:
— Султанка! Наездник Юнг! Владелец аноним…
— Какой там аноним… Вокульский! Браво, Вокульский!.. — ревела толпа.
— Владелец пан Вокульский, — повторил высокий спортсмен и отослал лошадь на аукцион.
Толпа с восторгом приняла победу Вокульского. В первый раз скачки так взволновали зрителей; все радовались, что варшавский купец побил двух графов.
Вокульский подошел к экипажу графини. Ленцкий и обе старушки поздравляли его; панна Изабелла молчала.
В эту минуту к Вокульскому подбежал высокий спортсмен.
— Пан Вокульский, — сказал он, — вот деньги. Триста рублей приз, восемьсот — за лошадь, я купил ее.
Вокульский, держа в руках пачку ассигнаций, повернулся к панне Изабелле.
— Вы разрешите мне вручить вам эти деньги для вашего приюта?
Панна Изабелла взяла ассигнации и поглядела на него с чудесной улыбкой.
Вдруг кто-то толкнул Вокульского. Это был барон Кшешовский. Бледный от гнева, он подошел к экипажу и, протянув руку панне Изабелле, закричал по-французски:
— Мне очень приятно, милая кузина, что твои поклонники торжествуют… Только жаль, что за мой счет… Приветствую дам! — прибавил он, кланяясь графине и председательше.
Графиня нахмурилась, Ленцкий смешался, панна Изабелла побледнела. Барон с вызывающим видом укрепил на носу сползающее пенсне и, не сводя глаз с панны Изабеллы, продолжал:
— Да, да… Мне необыкновенно везет с твоими поклонниками…
— Барон… — вмешалась председательша.
— Ведь я ничего плохого не говорю… Я только сказал, что мне везет с…
Стоявший позади барона Вокульский дотронулся до его плеча:
— На одно слово, барон.
— Ах, это вы, — ответил барон, пристально глядя на него.
Они отошли в сторону.
— Вы меня толкнули, барон.
— Извините, пожалуйста.
— Мне этого мало.
— Вы требуете удовлетворения?
— Совершенно верно.
— В таком случае, — к вашим услугам, — сказал барон, ища визитную карточку по всем карманам. — Фу, черт! забыл карточки… Нет ли у вас, пан Вокульский, записной книжки и карандаша?
Вокульский подал ему визитную карточку и книжечку, в которую барон вписал свой адрес и фамилию, не преминув закончить ее лихим росчерком.
— Буду весьма рад, — сказал он с поклоном, — свести с вами счеты за мою Султанку…
— Постараюсь, чтобы вы остались довольны.
Они разошлись, обменявшись самыми любезными поклонами.
— В самом деле, скандал! — сказал огорченный Ленцкий, который был свидетелем этого обмена любезностями.
Графиня рассердилась и велела ехать домой, не дожидаясь конца скачек. Вокульский едва успел подойти к экипажу и попрощаться с дамами. Прежде чем лошади тронулись, панна Изабелла высунулась и, протянув Вокульскому кончики пальцев, тихо сказала:
— Merci monsieur… <Спасибо, сударь… (франц.)>
Вокульский остолбенел от радости. Он остался на следующий заезд, но не видел, что вокруг него делается, и, воспользовавшись перерывом, уехал.
Прямо со скачек он отправился к Шуману.
Доктор сидел у раскрытого окна в поношенном ватном халате и правил корректуру своей этнографической брошюры; в ней было всего тридцать страниц, но, чтобы написать их, он использовал более тысячи фактов, книжечка была плодом четырехлетнего труда. Это было исследование о волосах населения Королевства Польского — об их цвете и строении. Ученый доктор всем говорил, что его работа разойдется никак не более чем в пятнадцати — двадцати экземплярах, однако же втихомолку заказал четыре тысячи и был уверен, что понадобится и второе издание. Постоянно подшучивая над своей излюбленной специальностью и сетуя, что она никого не интересует, Шуман в глубине души был уверен, что нет в мире культурного человека, которого бы не интересовал превыше всего вопрос о цвете волос и соотношении их поперечных разрезов. Как раз в эту минуту он задумался, не использовать ли в качестве эпиграфа к брошюре афоризм: «Покажи мне твои волосы, и я скажу тебе, кто ты».
Едва Вокульский вошел к нему и в изнеможении бросился на диван, как доктор, не утруждая себя вступлением, начал:
— Что за невежды эти корректоры! У меня здесь приведено несколько сот дробей с десятичными знаками, и, представь себе, половина из них переврана. Они думают, что какая-нибудь тысячная или сотая доля миллиметра не имеет никакого значения, им, профанам, невдомек, что именно в ней-то самая суть. Черт меня побери, если в Польше возможно не изобретение, куда там! но хотя бы издание логарифмических таблиц! Порядочный поляк начинает потеть уже над второй десятичной дробью, над пятой у него начинается бред, а над седьмой он умирает от апоплексического удара… А что слышно у тебя?
— Дуэль.
Доктор вскочил с кресла и бросился к дивану с такой стремительностью, что полы его халата взлетели кверху и он стал похож на летучую мышь.
— Что? Дуэль? — крикнул он, сверкая глазами. — И ты, может быть, воображаешь, что я поеду с тобой в роли врача? Буду смотреть, как два болвана стреляют друг другу в башку, и, может быть, еще кого-нибудь перевязывать?.. Нет, и не подумаю участвовать в подобном балагане! — все громче кричал он, хватаясь за голову. — Впрочем, я не хирург и давно распрощался с медициной…