Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер
Шрифт:
– Добрый вечер, господин Тумидус, – улыбнулся режиссер. – Рад вас видеть. Напомню, что вы дали письменное согласие на арт-транс-воплощение в художественной форме. Разумеется, – он до мелочей воспроизвел интонацию легата, – при условии изменения реальных фамилий и фактов биографии. И без сакраментального «Снято по реальным событиям…» в титрах. Напомню лишь, что продукция «Zen-Tai» не имеет титров…
– А финал? Я читал сценарий – это не финал, а безобразие!
– Что вы от меня-то хотите? Я сто раз объяснял синьору Борготте, что зритель этого не поймет. Что в финале надо еще кого-нибудь
Лючано, идя последним, с удовольствием слушал перепалку. Задержавшись возле тапира, он начал чесать любимца за ухом, наслаждаясь счастливым хрюканьем не меньше, чем Дамби – дружеским почесыванием. Он устал. Перелет выдался сложным. Дети, забыв предупредить заранее, оставили Китту и отправились с экскурсией в Хиззацкий музей кораблестроения. Пришлось менять маршрут и забирать близнецов с Хиззаца. Опять же, гражданский подвиг – уговорить Юлию остаться дома и не лететь за сто парсеков маринад нюхать, когда тебе рожать со дня на день, и врачи сомневаются, что пребывание в коллантеблаготворно скажется на ребенке: любой микро-сбой при восстановлении в малом телегрозит непредвиденными мутациями.
Только профессор Штильнер радуется детским мутациям.
А Лючано Борготта, завкафедрой инициирующей невропастии в центре «Грядущее», не радуется. В отличие от шарлатанов и головотяпов, мы – солидные люди. У нас девять филиалов на разных планетах, не считая головной конторы на Октуберане – и головной боли с волонтерами, наперебой предлагающими свои сомнительные услуги. У нас проблем и забот – завались. У нас досуга – с гулькин нос.
Он без возражений находил свободное время только в одном случае: на годовщину шеольских событий. Где бы ни был, что бы ни делал, в это время Тарталья брал отпуск и прилетал на Борго. И привозил с собой всех, кого мог. Завтра, точнее, уже сегодня, утренним рейсом прибудет Авель О'Нейли. Нейрам извинился, сказал, что постарается, но не гарантирует – дела, сам понимаешь…
Сейчас зашипят жаровни. Потекут слюнки от запаха вкусностей. Дети заласкают тапира до полного обалдения. Взрослые выпьют по первой, затем – по второй-третьей; маэстро Карл и Гишер, судя по их виду – по шестой-седьмой. Беседы перейдут в ту чудесную фазу, когда все говорят, и никто никого не слушает. Тетушка будет суетиться, подкладывая и угощая. Сияй, тетя, гений мой кукольный. Нынче твой звездный час. Пойдут споры, легат сцепится с режиссером, или со Степашкой – они обожают грызться, живут ради этого мига, и расходятся в восторге друг от друга.
«Я – обыватель, – думал Лючано, стоя над разомлевшим тапиром. – Я люблю все, что любит обыватель. Я терпеть не могу любую пакость, которая выходит за рамки обывательских представлений о счастье. Почему же именно я? Не потому ли, что «обыватель», «бывалый» и «бытие» – одного корня? Тарталья, ты – безнадежный дурак…»
Он подозревал, что не первый задает себе такой вопрос.
– Отныне и навеки!..
– Профессор, оставьте… вечно вы о работе…
– А я говорю: отныне и навеки! Ойкумене не бывать прежней! Я предвижу время, когда среди наших детей больше не будет ни энергета, ни техноложца! Единое Человечество…
– Папа, хватит…
– …в процветающей общине коллантов, семимильными шагами двинется…
– Папа, хватит!
– Джесси!.. девочка моя, ты – единственное существо, способное…
– Способное заставить вас замолчать, профессор. Степан Осипович!
– Что?
– Передайте-ка мне вон ту вкуснейшую штучку!
– Держите, Тарталья.
– Ум-м-м… нет, я, конечно, знаю, что чавкать неприлично… Мне тетя в детстве говорила… Степан Осипович!
– Что?
– И вон ту штучку тоже. Можете – две.
– Держите.
– Ф-фух-х… нет, я конечно, в курсе, что ночью так наедаться вредно… Степан Осипович!
– Что? Еще штучку? Куда в вас столько лезет, Тарталья?..
– Нет, штучку не надо. Степашка, бес вихрастый, я у тебя давно хотел спросить… Вот ты по паспорту – Осипович. В вольной у тебя черным по белому: Осипович. А старец Аника, помнится, говорил, что ты – сын кузнеца Ефрема. Неувязочка, а?
– И никакой неувязочки. Все чин чинарем. Батю моего Осипом назвали. А как он в скит подался, так ему скитское имя дали, новое – Ефрем. В смысле, «плодовитый». Нас у бати с мамкой по лавкам семеро, да еще померли двое, во младенчестве… В паспорт скитское имя не поставишь, начальники ругаются. А старец Аника мирским именем йонаря не назовет. Скорей язык откусит, вражина…
– Эк оно! – Лючано задумался.
«Один человек, два имени. Не кличка, не прозвище – второе имя. Хотя маэстро Карл в этом смысле кому угодно фору даст: Карл Мария Родерик О'Ван Эмерих, не шутка! С таким количеством имен впору шизофреником заделаться. Каждое – с характером, каждое – с особенным голосом. Долдонят внутри, спорят, подсказывают…»
– О чем думаешь, малыш?
– О вас, маэстро. О вас с Гишером. Раньше боялся признаться… Шизофреник я, маэстро. Больной на всю голову. Вот поверите, куда ни пойду, вас обоих тащу. Разговариваю с вами, отношения выясняю… в задницу посылаю, если надоели. Мне лечиться надо, да?
Маэстро Карл громко расхохотался. Уйдя от пиршества, они стояли у изгороди: бывший директор «Filando», бывший директор «Вертепа» и Степашка, сильно подвыпивший на радостях. Ночь близилась к завершению, луны катились за горизонт. Небо на востоке посветлело. От озера тянуло сыростью, но хмель, огнем растекаясь по жилам, успешно справлялся с зябкой напастью.
– Тогда всем невропастам надо лечиться, малыш. Это профессиональное.
– Что, и вы тоже?
– И я – тоже.
– Ваш учитель? Кто-то еще?
– Мой учитель, – хихикнул лысый маэстро, словно Лючано сморозил отъявленную глупость. – Мой учитель литературы, еще со школы. И мой отец. Так вышло, малыш. Мы не выбираем внутренние голоса. Скорее они выбирают нас.
– А у тебя, Степашка?
– А у меня – вы, Тарталья…
Оба смутились: и Лючано, и Степан. Тыщу лет знакомы, а вот поди ж ты: румянец на щеках. Должно быть, от тутовой. От нее, матушки, всегда здоровый румянец и бодрость духа.