Кукольник
Шрифт:
— Ух ты!
Монетка ударилась о стену, взлетела в воздух и упала на Степашкин грошик, валявшийся у подножия здоровенного тополя. Весной этот тополь ронял облака пуха. Дерево собирались срубить, но дальше разговоров дело не шло, и хорошо, потому что тополь удался на славу…
Думая о тополе, о дурацком дереве, Лючано рвал связи, забивал каналы всяким хламом и рушил мосты. Лишь бы боль не ушла дальше. Лишь бы не поделиться проклятой болью со Степашкой.
Кажется, успел.
Сегодня — повезло.
— Забирай обе «битки», — наконец
Капли пота на лбу сверкали бисером.
Степашка, довольный похвалой, начал мямлить про справедливость. Дескать, гривенник пополам, по пять копеек каждому, и что-то в этом духе… Паренек начисто забыл, что деньги для полезной игры они все получали от «пана директора». А своих денег у «Вертепа» не имелось и в обозримом будущем не предвиделось.
Слушая вполуха, Лючано радовался, что прекратил контакт в последний момент, не дав головной боли уйти «в тоннель», накрыв Степашку резонансом. Еще в начале работы с отобранными детьми Тарталья понял: его проблемы никуда не делись, оставшись с ним. Королева Боль временами навещала своего верноподданного. И не всегда удавалось избавить учеников от наведенных страданий.
В такие минуты он хотел бросить затею и бежать куда глаза глядят.
Скрипел зубами.
Дурно спал ночью.
И оставался, с ужасом думая о следующем визите Королевы Боли.
— Какие есть жанры в драматическом искусстве? — спросил он невпопад, адресуясь к троице учеников. Это помогало отключиться, перестать есть себя поедом. — Ну, быстро!
— Кумедия! — пискнула Анюта.
— Трагедия… — ломающимся баском солидно откликнулся Степашка.
Никита почесал кончик носа.
— Драка… Не, не драка — драмба!
— Сам ты драмба! — Анюта захихикала. — Драма, тупяк!
— Что есть трагедия?
— А вот Анька от любови к Степке на суку повесится, — выдал версию мстительный Никита, — а мы с вами плакать-рыдать станем… И выйдет чистая трагендия!
— Ну, допустим. Что есть драма?
— А сук обломится, а я как упаду, как стану вместе с вами плакать, а потом пойдем кашу есть! — затараторила егоза Анюта, сверкая на конопатого обидчика глазищами, похожими на васильки. — А вы мне ленточку в косы подарите! И получится драма…
— В целом верно. И последнее: что есть комедия?
Степашка расправил плечи и ухмыльнулся:
— А я сейчас Никите по жопе надаю, чтоб не болтал помелом, а вы, пан директор, хохотать зачнете. Вот и получится для вас комедия, для Никитки, козла рогатого, трагедия, а для Анюты — драма. Для нее все чистая драма…
— А для тебя? — спросил Лючано.
— А для меня — радость великая и удовольствие…
И Степашка прищурился вслед конопатому бедствию, удирающему прочь во все лопатки.
Ночью он случайно подслушал разговор Никиты со Степашкой.
В раскрытое окно доносился табачный дух: парни тайком баловались самокрутками, выйдя на свежий воздух. Возле светильника крутились
Хоть за шиворот судьба тащи, а никуда.
И конец разговору.
— Злодей мне сегодня чуть не врезал… Я ж почуял: сейчас ка-ак даст больно!
— Ну?
— Вот те и ну… Не дал, оставил без трепки.
— Должно быть, ты, Степа, ошибку допустил.
— Ага…
— Злодей и собрался треснуть, да пожалел. Или ты ошибку сам поправил…
— Он не со зла, Никитка, ты не думай. И Анюте разъясни. Науку, ее завсегда кулаком вколачивают, я знаю. Иначе не запоминается.
— Я и не думаю. И Анюта без меня все понимает. Она мне первая сказала: бьет, значит, любит. Ей так бабка Катерина завещала. Мудрость, мол, бабья.
— Ох уж мне эти бабы!.. с их мудростью…
— Она еще сказала: боль — она разная. Не всегда боль от гнева делают. Бывает, что и от любви…
— Тоже бабская мудрость?
— Наверное. Она дура, Анюта, а вот поди ж ты…
— Ну и хорошо.
— Я знаю, что хорошо. Я за Злодея кому хошь горло вырву. Веришь?
— Верю. Ну, курнем напоследок, и спать.
«И спать», — повторил Лючано, тихо смеясь. Он и не знал, что уже спит.
Ему снился евгенический центр «Грядущее», где его умело скрещивали с миловидными вудуни, брамайни и вехденками. Их дети сохраняли все положительные свойства матерей-энергетов, профессор Штильнер радовался, прыгая до потолка и почему-то надувая воздушные шарики, а Лючано не хотел скрещиваться в его присутствии, стеснялся и требовал, чтобы профессора вывели прочь.
Но потом из новорожденных детей составили труппу невропастов, театр «Вертеп» улетел на гастроли, и все стало хорошо.
Очень хорошо.
«Спи, малыш! — шепнула тетушка Фелиция, а может быть, маэстро Карл, а может быть, Королева Боль. — Спи, уже поздно…»
Глава девятая
Раб и хозяин
Очнулся Лючано оттого, что его куда-то тащили. Ноги волочились по земле — пятки то и дело подпрыгивали на ухабах и выбоинах. Нет, это не выбоины. Это булыжники мостовой. Значит, они не ушли далеко.
Кто же его тащит?
«Хозяин?!»
Он повернул голову, желая рассмотреть спасителя.
В мозгу без промедления качнулся тяжелый маятник боли — секира, подвешенная на цепи. Лючано застонал сквозь зубы. Скосив левый глаз, он увидел мундир песочного цвета с окровавленным рукавом.
«И впрямь — хозяин! А помогает ему Сунгхари. Больше некому…»
Он сделал попытку переставлять ноги самостоятельно, но потерпел фиаско. Тем более что Тумидус с брамайни тащили его под руки лицом назад. Тут и здоровый не сразу сообразишь, как лучше переступать! А получив по башке лопатой — и подавно.