Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца
Шрифт:
Я смеялся себе, что хочу идти вверх, а иду вниз, и такова наша «спецовская» жизнь, что вверх идти ни у кого не получается. Только вниз! В это время Хвостик вернулся с Сандрой и Ангелом. Они помогли мне подняться и вывели через какую-то дверь прямо на улицу. Было темно, сверкали звезды. Я уже понимал, что меня волокут в «спец», и стал упираться.
– Ну постойте же! – попросил – Они же поют… Вы слышите?
Сандра и остальные прислушались, но ничего не услышали.
– Ну вот же! – закричал я. – Там вдали, за рекой раздается порой… Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Голос лился с небес,
А потом я спал, я это точно помню. Это было уже в «спеце». И вдруг я увидел зеленый яркий луг в цветах, ромашках и колокольчиках, а прямо по нему, по мягкой тропке мы идем отрядом, взявшись за руки. Сверкает солнце, отблескивая зайчиком в реке, и все кругом сияет и переливается. А мы взмахиваем руками, вверх и вниз, в такт нашему шагу и нашему настроению, и поем, поем… Ах нет, это нельзя рассказать или спеть, такие голоса не выдумаешь, они только бывают в раннем детстве, в солнечный день, на цветастом, сверкающем на солнце лугу.
И только в детстве. Только в детстве!
Там вдали, за рекойРаздается поройКу-ку… Ку-ку… Ку-ку…Это птичка поетПод ракитовым кустомКу-ку… Ку-ку… Ку-ку…Наш луг огромен, как мир, и он так же прекрасен. В нем мы всех любим и все любят нас. И нет этой радости и любви конца. Как нет конца этому золотому дню.
Господи! Господи! Гос-по-ди!
Спасибо!
А куда же мы такие счастливые идем? Разве ты не помнишь? Ну, так я тебе скажу, и ты вспомнишь: это же родительский день! Ну? Ро-ди-тель-ский день! Ну? Ну?
Ага, дошло! Сейчас мы с прогулки вернемся домой, вместе с пионервожатой Любой, у которой золотой венок на голове, а нам скажут: «Приехали! Приехали!» И мы, как футболисты, ринемся к воротам, туда, где уже стоят на травке люди с сумками, и они нам издалека радостно, изо всех сил машут! Скорей!
Я вглядываюсь в них, даже глаза слезятся, но я никак не могу разобрать их лиц… Какие они? Мои родители? Мать? Отец? Вот-вот увижу! Скорей! Скорей!
Господи, ну помоги же! Помоги!
И просыпаюсь в слезах.
32
По дороге в школу Мотя меня спросил:
– Ты Корешка не видел?
– Вчера, – сказал я. – А сегодня я и тебя не разберу… Почему-то в глазах плывет.
Я хотел еще спросить: «Как же ты его потерял?» – но не решился. Мотя и так был расстроен.
На уроке Ужа, когда тот затеял читать своего Сабонеева под названием «Рыбы России. Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб», Мотя поднял руку:
– А вопрос можно… Иван Иваныч?
Уж оторвался от книги:
– О чем вопрос, Кукушкин? – Он нас не помнит, но на всякий случай, чтобы не ошибиться, называет Кукушкиными. И, в общем, не ошибается.
– О военном деле.
Это так у нас урок называется: «Военное дело».
– Если по существу…
– По существу, Иван Иваныч. Вот в позапрошлом году мы ходили на стрельбище… учились стрелять!
– Ну? – нетерпеливо сказал
– А там вместо мишеней портреты врагов народа.
– Чьи? Чьи портреты? – переспросил Уж, напрягаясь.
Если бы он не стал спрашивать: «Чьи портреты?» – может, Мотя и проглотил бы их имена, и все прошло бы спокойно. Но Уж, как у нас говорят, сам подставился. И Мотя тут же назвал предателей: Тухачевского, Блюхера, Ежова… Кого-то еще.
– А я стрелял в Ежова! – крикнул громко Бесик.
– А я в Блюхера!
– А я в Берию!
– Врешь! Берия пока не изменник!
– А кто же изменник? Лысый, в очках!
– Может, Тимошенко?
– А Тимошенко разве изменник?
– Ну, их там правда много было… В нашем классе каждому дали по изменнику.
– Их не было! – спохватившись, быстро сказал директор.
– Предателей не было?
– Не было!
– Но мы же стреляли, Иван Иваныч… Значит, были…
– Были… – в панике произнес он. – Но нам ничего не известно!
– Вот я и хотел узнать, – настаивал Мотя, – что же известно? Где они сейчас?
– Нигде, – ответил Уж и мельком посмотрел на дверь.
– А их семьи где? У них же остались семьи?
– Не было семей… Ничего у них не было!
– И детей не было?
– И детей не было! Никого не было! – Ужа прямо-таки корчило от Мотиных вопросов. Он отвечал, а сам не сводил глаз с дверей, будто оттуда ждал помощи, а она не приходила.
А я вдруг подумал, что Мотя раньше таких вопросов не задавал. Он до нашего возвращения из Москвы был другой. Еще до вчерашнего дня рождения. Это его какая-то муха цеце укусила.
– Значит, детей у них не было? – Мотя бил в одну точку, как из винтовки на стрельбище. – Они все бездетные были? Или больные?
– Не помню! Не знаю! Ничего, ничего не было! – взволнованно бормотал Уж, сжимаясь, как от удара. – Это все ужасно! Ужасно! Не надо об этом!
На лице Ужа и точно застыл непробиваемый ужас. Даже стало его жалко. Мотя это понял и сел.
– Они как сговорились, – произнес он, повернувшись ко мне, но тихо, шепотом. – Кукушкина твоя говорит: «Не ищите, их нет…» И Чушка долдонит, что никого не было. И этот, сам же слышал: «Их, – говорит, – вообще не было!» А если их не было и никого до нас не было, то нас не было и подавно! – И с каким-то не свойственным ему остервенением Мотя добавил: – Тебя тоже, Егоров, не было! Хотя ты и рождение празднуешь! – Мотя сказал и опомнился, оглядывая класс. – Но где же наш Корешок? Может, и его тоже никогда не было?
– Вчера… был, – буркнул позади нас Шахтер, слышавший, наверное, все, что шептал Мотя. – А ночью его не было.
– Может, там остался?
– Но он же не пил?
– Не знаю… все канючил… на горло жаловался… Мне показалось, что он раньше нас попал домой.
– Или в лазарет?
– Или в карцер?
– Или в милицию?
После урока мы с Мотей заглядывали на станцию, рискуя опоздать на обед.
Со стороны ресторана мы не пошли. Не решились пойти. Это вчерась мы были тут как хозяева и ходили где хотели! Хоть на голове. А сегодня мы для них опять шантрапа, могут запросто погнать взашей! Как часто гнали!