Кулешов В.И.
Шрифт:
А думы о земных царях, о Наполеоне, с его "строптивою десницей" и безумным кличем: "хочу — могу", заканчиваются выводом, что народы о владыках-честолюбцах уже ведут "сомнительную речь" "с улыбкой хладного презренья" ("Часы").
В поэзии «позднего» Бестужева начинали готовиться лермонтовские мотивы. Еще в поэме "Андрей, князь Переяславский" промелькивает стих:
ПловецЕсть что-то лермонтовское и в заключительных строках стихотворения "К облаку" (1829):
Блести, лети на ветерке, Подобно нашей доле, — И я погибну вдалеке От родины и воли!Изгнанником, "последним сыном вольности" чувствовал себя Бестужев. Ведь и формула: "с улыбкой хладного презренья" — готовит финал лермонтовской «Думы». Бестужевские "светлые народов поколенья" — это то же, что "потомок — гражданин", с его "презрительным стихом" на устах; являлось это как бы и моделью еще одного будущего лермонтовского стиха, «Поэт»: "покрытый ржавчипой презренья". Таков он был, Бестужев, "недосказанный поэт", — как ои сам говорил о себе…
4
Трудно переоценить заслуги Бестужева, который одним из первых в истории русской литературы XIX века серьезно обратился к прозе. На вопрос: "чья проза лучшая в нашей литературе?" — Пушкин в 20-х годах отвечал: «Карамзина», но "это еще похвала не большая". [12] Сам Пушкин приступил к прозе в то время, когда Бестужев уже прославился повестями и очерками. Гоголь выступил около этого же времени, то есть в начале 30-х годов. Но, неоспоримо, за вычетом карамзинской прозы в "Истории государства Российского" (сильно возмужавшей в связи с необходимостью рисовать «шекспировские» характеры Ивана Грозного, Бориса Годунова), бестужевская проза на протяжении 20-х и начала 30-х годов была «лучшей». Она своеобразно сосуществовала с прозой Пушкина, Гоголя, соперничала с ними и во многом их предваряла.
12
А. С. Пушкин. Собр. соч. в десяти томах, т. 6. М… "Художественная литература", 1976, с. 228.
Это особенно заметно на некоторых частных моментах. Можно определенно утверждать, что широкая картина крестьянских поверий, суеверий, глубоко уходящих в языческие времена, фольклор, воспроизведенные в "Страшном гаданье" Бестужева (напечатано в самом начале 1831 года), предваряют соответствующие украинские мотивы в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Гоголя (первая часть появилась в печати в сентябре 1831, вторая — в начале 1832 года). Название бестужевского произведения "Вечер на Кавказских водах в 1824 году" и его многосоставность, когда попеременно сменяющиеся рассказчики передают друг другу житейские истории одна другой страшнее, также предваряют рассказы Рудого Панька и других лиц, вроде дьячка ***ской церкви, Степана Ивановича Курочки в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Гоголя. Следы «бивуачных», офицерских, историй, россказней о дуэлях, на которые Бестужев был великий мастер, заметны в «Выстреле» Пушкина, перекликается "Страшное гаданье" — с пушкинской «Метелью» (мотив блуждания на лошадях в непогоду, мотив похищения возлюбленной). В свою очередь, дагестанские очерки Бестужева продолжали линию пушкинского "Путешествия в Арзрум", беллетристических описаний краев России, еще только намечавшуюся в русской литературе.
В целом проза Бестужева оставалась по своей основной программе декабристской. Подходил он к прозе через прямые политические, публицистические задачи, являвшиеся составной частью идеологии декабризма и его гражданского романтизма. Тематический ее диапазон с годами расширялся.
Еще в 1818 году в "Сыне отечества" Бестужев поместил перевод одпой из глав книги баварского посланника при российском дворе графа фон Брая "Опыт критической истории Лифляндии с картинами нынешнего состояния сей области", в которой автор сравнивал положение крестьян в русских губерниях и Лифляндии и со скорбью говорил о крепостном праве в России. Несомненно, именно эта тема привлекла Бестужева у Брая; цензура повымара-ла немало мест в его переводе.
В конце 1820 года Бестужев совершил путешествие в Ревель и затем описал его, опираясь на личные впечатления и хроники Б. Руссова, X. Кельха. Внешне это путешествие напоминает карам-зинские "Письма русского путешественника", но "Поездка в Ревель" Бестужева ближе к радищевскому "Путешествию из Петербурга в Москву". Его занимают не исторические достопримечательности, а картины угнетения народа, предания о борьбе эстов и ли-вов против немецких меченосцев. Это произведение открывает у Бестужева целый цикл «ливонских» повестей: "Замок Вендеп" (1823), "Замок Нейгаузен" (1824), "Ревельский турнир" (1825), "Кровь за кровь" (1825).
На многих из них лежит печать влияния эстонских эпических песен «Калевипоэг», народных преданий о псах-рыцарях, поэзии трубадуров. Пушкин отмечал влияние Вальтера Скотта s "Ревель-ском турнире", причем следует иметь в виду не только исторические романы В. Скотта, по и ранние поэмы на средневековые шотландские сюжеты. Чувствуется определенное влияние и "готического романа" Анны Радклиф, хотя Бестужев нигде не идеализирует рыцарство. В этих повестях заметна песенная, сказовая основа, с резким противопоставлением добродетельных и злых героев. Жестокий магистр Рорбах в "Замке Венден", издевавшийся над крестьянами, топтавший их поля, погибает от благородного рыцаря Вигберта, выступающего в роли мстителя за народ. При этом У декабриста Бестужева еще не сам народ мстит за себя, и вместо турнира-поединка тиран погибает в результате заговора. Погибает и самосудный убийца Вигберт. Как и в «Вольности» Пушкина, здесь некий абстрактно понимаемый нравственный закон своим мечом "без выбора скользит" над головами всех, кто преступает его нормы.
В "Замке Иейгаузен" подвергается суду нравственность рыцарства, по которой благородные люди оказываются жертвами коварных честолюбцев (старый барон Отто, и его семья, и Ромуальд фон Мей), В повести намечается некоторое усиление народного коло рита. Включаются образы пленных новгородцев, Всеслава и Андрея, которые находят общий язык с эстонскими крестьянами-простолюдинами, освобождают из темницы Эвальда и карают Ромуаль-да. Все органичнее спаянными у Бестужева оказываются судьбы русского и эстонского народов.
С наибольшей художественной мотивированностью нарастание демократической силы, которая взрывает рыцарство, показано в "Ревельском турнире", лучшей повести ливонского цикла. Победителем спесивого рыцаря Унгерна оказывается молодой рижский купец ЭДВИН, которому и латы, и копье, и меч пришлись по плечу. Ему достается царица турнира, дочь барона Буртнека. Эдвин сильнее всех рыцарей и нравственно: "он умел мечтать и чувствовать". Его победа над рыцарем кончается городской свалкой, дракой между благородной аристократией и «черноголовыми», то есть купцами, которые единодушно поддерживают Эдвина. Бестужев в повести исторически верно показал обреченность рыцарства и всего феодального уклада.
И уже совсем внешней ширмой ливонский колорит выступает в повести "Кровь за кровь". В развенчании самодурства и зверстЕ феодалов видны явно русские помещичьи порядки. Не случайно исследователи давно сопоставляют ее с «Дубровским» Пушкина. Вместе с тем ливонский колорит здесь отработан лучше, чем в какой-либо другой повести: мастерство Бестужева нарастало. И то заветное, что всегда водило его пером в этих случаях, — сказать громче о русских порядках, — в этой повести выступало как прямая аналогия. Даже, кажется, ссылки на ливонские хроники здесь служат для отвода глаз цензуре. В самом повествовательном строе чувствуются не традиции трубадуров, а образы и мотивы русских сказок, вплоть до таких прямых речений, как "ни в сказке сказать, ни пером описать"; есть здесь и "избушка на курьих ножках", и образ колдуньи, бабы-яги. И описания Регинальда и его невесты даны в традициях русского сказа: "молодец он был статный и красивый…", "приглянись ему дочь одного барона, по имени, дай бог памяти", "девушка она была пышная, как маков цвет, а белизной чище первого снегу". Снимается и проблема двойной вины: племянник Регинальд отомстил своему дяде Бруно, жестокому обидчику; Регинальда в его самосуде поддерживает парод.