Куликовская битва. Поле Куликово
Шрифт:
Есутая словно плетью хлестнули, но Мамай, возвышая голос, жестко говорил и говорил:
– Самое опасное в другом: такой повелитель сам не управляет народом и войском, ибо глаза его плохо видят, руки плохо держат поводья, тело ищет покоя, а душа - лести. Рано или поздно он попадает в окружение жадной клики хитрых льстецов, пройдох и корыстолюбцев, они забирают в свои руки ту власть, которая дана правителю, но которой он уже не может владеть. А власть клики - самая страшная. Устраивая свои делишки, заботясь лишь о собственном благополучии, эти люди плодят новых негодяев, развращают народ и губят государство. В твоем тумене я обнаружил со стороны начальников неуважение к моим приказам и заветам Повелителя сильных. В твоем тумене поставщики обманывают воинов.
Последние слова Мамай почти кричал и словно бросал новые камни в людское море, а волны ропота разбегались, достигали других тысяч, возвращались и сталкивались, рождая мутную пену. Наконец гул стал угрожающим, и Мамай насторожился:
– Что это?
Есутай мрачно усмехнулся:
– Войско слышит твои слова, повелитель. Войско не хочет над собой другого начальника.
Мамай вскочил. Телохранители придвинулись, и десяток конных нукеров тоже подступило вплотную. "Есутай!.. Есутай!
– ловил Мамай в гуле тысяч.
– Слава Есутаю, слава храброму покорителю ста народов!.. Есута-ай!.." Рука потянулась к поясу - не то за мечом, не то за жезлом власти… Ропот не утихал, темная стена войска, всегда послушного ему, как стадо баранов, угрожающе надвигалась, превращаясь в непонятную, необъяснимую силу, и слово "Есутай" гудело в тысячах глоток, напоминая рой разъяренных шершней, чье гнездо потревожено медведем. Мамай уже ощущал ядовитые жала в своем теле, пот выступил на лбу, он затравленно оглянулся. "Купленная" им отборная тысяча угловатой скалой чернела на фланге тумена, там же стояла охранная сотня. Не успеют. Да и устоят ли против пяти тысяч обозленных всадников?.. Что это - повелитель Орды испугался нескольких тысяч грязных шакалов, одетых в бычьи шкуры?!
Порыв ветра остудил лицо, черная стена словно отпрянула, затихая. Пока Мамай молчал, и слова-камни не летели в людское море, оно выжидающе замирало. Мамай вдруг оттолкнул телохранителей, увидел лица мурз: одни - испуганные, другие - злорадные, и последние он запомнил. Прохрипел:
– Коня! Призовите ко мне начальника первой тысячи!
Вскочил на белого аргамака, вырвал сверкающий знак военной власти, трубы торопливо пропели "Внимание и повиновение!", последние волны ропота, откатываясь, замерли, даже лошади прекратили возню и визг.
Нет, не сам Есутай нужен этой голодной своре. Отведав плетей, она испугалась нового господина, у которого слово и плеть действуют заодно, - видно, при "добром" темнике шкуры многих отвыкли от палок. Пусть оставят себе Есутая для утешения, его все равно не прогонишь, но плеть они получат.
Гарцуя на коне, он слышал, как разливается вокруг тишина, но вот словно обвал родился где-то, нарастая: к середине войска шла охранная сотня на гнедых стройных конях, а за нею отборная тысяча на вороных, закованная в угольную броню, качала лес черных копий. Она на ходу перестроила фронт, остановилась позади сменной гвардии лицом к войску. До чего ж хотелось Мамаю обрушить гнев на ближнюю из строптивых тысяч - перепороть, разогнать, раздать по малому отряду в другие тумены!
– но это не так просто, и он сначала был лисицей, а уж потом волком. Войско должно принадлежать Мамаю - до последнего всадника.
– Мои храбрые богатуры!
– произнес высоким звенящим голосом, и бирючи передали его слова от тысячи к тысяче.
– Вы знаете, зачем я провожу строгие смотры, заботясь о силе и славе войска, исполняя заветы того, кто покорил нашему племени семьсот двадцать народов. Сила Орды - порядок. Повелитель сильных говорил, что даже командующий стотысячной армией заслуживает смерти, если он не выполнит приказ своего правителя.
Мамай крутнулся в седле, опалил взглядом темника, продолжал:
– Но тот, кто исполнителен и предан своему повелителю, тот страшен врагу и дорог нам. Сегодня я уже отметил наградами воинов первой тысячи, я знаю: славные джигиты есть и в других. Тумен готов к битвам, и потому я выделяю из своей казны тысячу цен лошади серебром для выдачи воинам соразмерно их отличиям в службе, а мои люди проследят, чтобы серебро было распределено по справедливости".
Степная гроза не ревет так, как ревели шесть тысяч глоток, прославляя повелителя, его щедрость и справедливость. Губы Мамая кривились. Как мало нужно, чтобы купить жадное и тупое человеческое стадо! Тысяча цен лошади - для каждого из них это сказочное богатство, а подели на весь тумен - жалкая горстка серебра, и то, гляди, как бы не осело наполовину в кошельках начальников.
…- У меня много туменов, и я не могу дать вам сегодня больше. Зато скоро я отдам вам богатые города врагов - там все будет ваше. А пока велю темнику Есутаю выделить от себя также цену пятисот лошадей для награждения тех, кто достоин.
Пока войско вновь восторженно ревело, Мамай косился на Есутая. Темник глух к богатству, но цену пятисот лошадей, конечно, наскребет, в крайнем случае потрясет своих наянов - пусть они обозлятся на господина.
– Моя награда серебром, - снова бросал в жадные уши Орды, - не должна попасть лишь к тем, кто сегодня получил отличия в виде красных рубцов на спине.
Хохот покатился по рядам всадников. Да, они испугались плети, но сейчас каждый, кого она не коснулась, сожалел, что нукеры и исправники не перепороли всех остальных, что в общем-то наказанных обидно мало… Знал Мамай, как управлять жадной человеческой стаей: буди в ней жадность, вовремя бросай кусочки жратвы, держи впроголодь и дразни обещанием жирного куска, которым она вот-вот насытится до отвала, - и стая послушно побежит за тобой, готовая растерзать всякого, на кого ее натравишь…
– Теперь слушайте мою волю. Вашим храбрым туменом командует военачальник Есутай, чья слава принадлежит Орде. Мы должны позаботиться, чтобы слава эта не покрылась пылью. Есутай стар, тяжесть великих походов сгибает его плечи, глаза его стали тускнеть от времени, и я боюсь, что ленивые тарбаганы, хитрые лисицы и шакалы, ядовитые змеи начнут плодиться среди вас. Я нашел ему в помощники молодого беркута, чьими глазами он будет высматривать скверну, чьими лапами когтить ее. А мудрости у него хватит своей.
Мамай кинул подачку насторожившейся стае: она останется в надежде, что править улусом и войском по-прежнему будет добрый Есутай. Вскинул жезл, приказал:
– Темир-бек! Стань рядом!
Словно поднятый вместе с конем мощными крыльями, черный всадник отделился от своей тысячи, подлетел к Мамаю и замер, похожий на мрачную статую. Мамай протянул руку к одному из свиты, мурза поспешно открыл небольшой ларец, достал золотой знак с изображением священного полумесяца, Мамай наклонился к черному всаднику, своей рукой приколол знак к его левому плечу. От волнения лицо Темир-бека налилось кровью, стало еще угрюмей, глаза застлал туман, и видели они одного Мамая, и Мамай в этих глазах становился всесильным богом, чья щедрость не знает границ. Приблизился знаменщик, склонил зеленое полотнище с золотым полумесяцем, новый темник прижал его к лицу, но и без этой клятвы Мамай знал: безвестный и небогатый наян Темир-бек, вознесенный им на вершину воинской власти, отдаст за Мамая кровь по капле и тело по кусочку… Но вот он выпрямился, в глазах его больше не было тумана, они пристально оглядели весь отряд войска, и в них сверкнул звериный огонь.
– Слава повелителю Золотой Орды!
– пролаял он грубым голосом волкодава.
– Слава непобедимому Мамаю!
Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что ее въедливый начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь целым туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, с удовольствием думал, что двоевластие в этом тумене не будет долгим. Темир-бек наклонился к нему.
– Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.