Кунсткамера аномалий
Шрифт:
Рука Клары медленно приподнялась… и упала снова.
«Клара! Клара! обернись ко мне!»
И голова Клары тихо повернулась, опущенные веки раскрылись, и тёмные зрачки её глаз вперились в Аратова.
Он подался немного назад – и произнёс одно протяжное, трепетное: – А!
Клара пристально смотрела на него… но её глаза, её черты сохраняли прежнее задумчиво-строгое, почти недовольное выражение. С этим именно выражением на лице явилась она на эстраду в день литературного утра – прежде чем увидала 1 Аратова. И так же, как в тот раз, она вдруг покраснела, лицо оживилось, вспыхнул взор – и радостная, торжествующая улыбка раскрыла её губы…
«Я прощён! – воскликнул Аратов. – Ты победила… Возьми же меня! Ведь я твой – и ты моя!»
Он ринулся к ней, он хотел поцеловать эти улыбающиеся, эти торжествующие губы – и он поцеловал их, он почувствовал их горячее прикосновение,
Вбежавшая Платонида Ивановна нашла его в обмороке. Он стоял на коленях; голова его лежала на кресле; протянутые вперёд руки бессильно свисли; бледное лицо дышало упоением безмерного счастия. Платонида Ивановна так и упала возле него, обняла его стан, залепетала:
«Яша! Яшенька! Яшененочека!» – пыталась приподнять его своими костлявыми руками… он не шевелился. Тогда Платонида Ивановна принялась кричать не своим голосом. Вбежала служанка. Вдвоём они кое-как его подняли, усадили, начали прыскать в него водою – да ещё с образа…
Он пришёл в себя. Но на расспросы тётки он только улыбался – да с таким блаженным видом, что она ещё пуще перетревожилась – и то его крестила, то себя… Аратов наконец отвёл её руку и все с тем же блаженным выраженьем на лице промолвил:
«Да, Платоша, что с вами?»
«С тобой-то что, Яшенька?»
«Со мной? Я счастлив… счастлив, Платоша… вот что со мной. А теперь я желаю лечь да спать», – он хотел было приподняться – но такую почувствовал в ногах, да и во всём теле, слабость, что без помощи тётки да служанки не был бы в состоянии раздеться – и лечь в постель. Зато он заснул очень скоро, сохраняя на лице все то же блаженно-восторженное выражение. Только лицо его было очень бледно. Когда на следующее утро Платонида Ивановна вошла к нему – он находился все в том же положении… но слабость не прошла – и он даже предпочёл остаться в постели. Бледность его лица особенно не понравилась Платониде Ивановне. «Что это, Господи! – думалось ей, – кровинки в лице нет, от бульона отказывается, лежит да посмеивается – и все уверяет, что здоровёхонек!» Он отказался и от завтрака. «Что же это ты, Яша? – спрашивала она его, – так весь день и намерен пролежать?» – «А хоть бы и так?» – ответил ласково Аратов. Самая эта ласковость опять-таки не понравилась Платониде Ивановне. Аратов имел вид человека, который узнал великую, для него очень приятную тайну – и ревниво держит и хранит её про себя. Он дожидался ночи – не то что с нетерпеньем, а с любопытством. «Что же далее? – спрашивал он себя, – что будет?» Изумляться, недоумевать он перестал; он не сомневался в том, что вступил в сообщение с Кларой; что они любят друг друга… И в этом он не сомневался. Только… что же может выйти из такой любви? Вспоминал он тот поцелуй… и чудный холод быстро и сладко пробегал по всем его членам. «Таким поцелуем, – думалось ему, – и Ромео и Джульетта не менялись! Но в другой раз я лучше выдержу… Но как же дальше? Ведь вместе жить нам нельзя же? Стало быть, мне придётся умереть, чтобы быть вместе с нею? Не за этим ли она приходила – и не так ли она хочет меня взять? Ну так что же? Умереть – так умереть. Смерть теперь не страшит меня нисколько. Уничтожить она меня ведь не может? Напротив, только так и там я буду счастлив… как не был счастлив в жизни! О, этот поцелуй!».
Платонида Ивановна то и дело заходила к Аратову в комнату; не беспокоила его вопросами – только взглядывала на него, шептала, вздыхала – и уходила опять. Но вот он отказался и от обеда… Это было уже из рук вон плохо. Старушка отправилась за своим знакомым участковым лекарем, в которого она верила только потому, что человек он был непьющий и женился на немке. Аратов удивился, когда она привела его к нему; Платонида Ивановна так настойчиво стала просить своего Яшеньку позволить Парамону Парамоновичу (так звали лекаря) осмотреть его – ну хоть для неё! – что Аратов согласился. Парамон Парамоныч ощупал у него пульс, посмотрел на язык – кое-что порасспросил – и объявил наконец, что необходимо нужно его «послушать». Аратов был в таком повадливом настроении духа, что и на это согласился.
Лекарь деликатно обнажил его грудь, деликатно постучал, послушал, похмыкал – и прописал капли да микстуру, а главное: посоветовал быть спокойным и воздерживаться от сильных впечатлений. «Вот как! – подумал Аратов… – Ну, браг, поздно хватился!»
"Что такое с Яшей? – спросила Платонида Ивановна, вручая Парамону Парамоновичу на пороге трехрублевую ассигнацию. Участковый лекарь, который, как все современные медики, – особенно те из них, что мундир носят, – любил пощеголять учёными терминами, объявил ей, что у её племянника все диоптрические симптомы нервозной кардеалгии – да и фебрис есть.
«Ты, однако, батюшка, говори попроще, – отрезала Платонида Ивановна, – латынью-то не путай; ты не в аптеке!»
«Сердце не в порядке, – объяснил лекарь, – ну и лихорадочка…» – и повторил свой совет насчёт спокойствия и воздержания.
«Да ведь опасности нет?» – со строгостью спросила Платонида Ивановна (смотри, мол, опять в латынь не заезжай!).
«Пока не предвидится!» – уверил лекарь и ушёл. А Платонида Ивановна пригорюнилась… однако послала в аптеку за лекарством, которое Аратов не принял, несмотря на её просьбы. Он отказался также и од грудного чаю. «И чего вы так беспокоитесь, голубушка – говорил он ей, – уверяю вас, я теперь самый здоровый и счастливый человек в целом свете!»
Платонида Ивановн только головой качала. К вечеру с ним сделался небольшой жар, и всё-таки он настоял на том, чтобы она не оставалась в его комнате и ушла спать к себе. Платонида Ивановна повозилась – но не разделась и не легла; села в кресло и все прислушивалась да шептала свою молитву.
Она начала было дремать, как вдруг страшный, пронзительный крик разбудил её. Она вскочила, бросилась в кабинет к Аратову – и по-вчерашнему нашла его лежавшим на полу. Но он не пришёл в себя по-вчерашнему, как ни бились над ним. С ним в ту же ночь сделалась горячка, усложнённая воспалением сердца. Через несколько дней он скончался. Странное обстоятельство сопровождало его второй обморок. Когда его подняли и уложили, в его стиснутой правой руке оказалась небольшая прядь чёрных женских волос. Откуда взялись эти волосы? У Анны Семёновны была такая прядь, оставшаяся от Клары; но с какой стати было ей отдать Аратову такую для неё дорогую вещь? Разве как-нибудь в дневник она её заложила – и не заметила, как отдала? В предсмертном бреду Аратов называл себя Ромео… после отравы; говорил о заключённом, о совершенном браке; о том, что он знает теперь, что такое наслаждение. Особенно ужасна была для Платоши минута, когда Аратов, несколько придя в себя и увидав её возле своей постели, сказал ей:
«Тётя, что ты плачешь? тому, что я умереть должен? Да разве ты не знаешь, что любовь сильнее смерти?… Смерть! Смерть, где жало твоё? Не плакать – а радоваться должно – так же, как и я радуюсь…»
И опять на лице умирающего засияла та блаженная улыбка, от которой так жутко становилось бедной старухе.
Вот какие «иные силы жизни» пришлось познать перед смертью Аратову…
Критики – ценители творчества Тургенева, не раз подчёркивали удивительное правдоподобие, жизненность и реалистичность как переживаний Аратова, так и всей сюжетной линии повести. Ещё в сентябре 1882 года П. В. Анненков, познакомившись с повестью в рукописи, писал автору: «…тут нет ни одной фальшивой черты, никакого пробела и никакого преувеличения или чересчур сильного размаха фантазии… самая искренняя вера в реальность галлюцинаций Аратова не покидает читателей, между тем как под ними он чувствует всё время невидимую струю натурального объяснения дела. Это и составляет премудрость художника».
Восемьдесят лет спустя В. Сквозников напишет почти то же самое:
«Правда, как и в рассказе „Сон“, общение с духом Клары оставляет открытой также возможность материалистического толкования. Как и тот болезненный мальчик, Аратов – юноша глубоко одинокий, а главное – болезненный: „Он очень впечатлителен, нервен, мнителен, страдал сердцебиением, иногда одышкой…“ Так что и психоз далеко не исключён…» – заключает автор высказывания.
Л. В. Пумпянский, современник Сквознякова, отмечает, что Тургенев почти всегда вводит возможность второго – естественного – объяснения таинственного явления. В качестве примера он приводит конец последней главы повести «После смерти», где даются два – «таинственное» и естественное – толкования возможной причины, почему в руке Аратова после кончины оказалась прядь волос его посмертной возлюбленной. Впрочем, ещё в 1883 году один из радикальных критиков, М. А. Протопопов, не заметивший этой двойственности, прямо обвинил Тургенева в увлечении спиритизмом. А в 1919 году В. Фишер, правда, применительно к «Призракам», отметил совпадение особенностей поведения Эллис и её отношений с героем рассказала с теми взаимоотношениями, что устанавливаются на спиритическом сеансе между медиумом и его духом-водителем. Подобный же «упрёк» допустимо высказать и в связи с отношениями, которые возникли между Аратовым и «духом» Клары Милич. Но вот незадача: эти отношения складывались помимо каких-либо спиритических сеансов!