Курсив мой
Шрифт:
– Искали поддержку радикалов, - сказал А.И.
– Искали поддержку в армии.
От этой темы мы перешли к генералам царской армии, к Алексееву, которому принадлежала первая редакция отречения, когда царь отрекся за себя в пользу сына. От Алексеева - к Крымо-ву, который застрелился сейчас же после дела Корнилова. По странной (тогда) и понятной мне (теперь) ассоциации мы перешли к июльским событиям 1917 года, к приезду из Франции министра Альбера Тома. Затем разговор зашел о Горьком и о близости Ек. Павл. Пешковой (первой его жены) к Екатерине Дмитриевне Кусковой. "Да, существует их переписка, и, несмотря ни на что, каждый раз, как Пешкова выезжает за границу, она бывает в Праге у Кусковой". О том, что Кускова член масонской ложи, я знала: мне когда-то сказала об этом Е.Нагродская, автор "Гнева Диониса", стоявшая во главе женской ложи в Париже и пригласившая меня однажды на полуоткрытое собрание (где были и мужчины).
Я
– Если вы мне ничего не расскажете, я Василия Алексеевича спрошу. Он мне все расскажет, - сказала я в шутку, но Коновалов не улыбнулся.
– Нет, - сказал он медленно, - и Василий Алексеевич ничего вам не расскажет, и я ничего не скажу.
– Тогда напишите и заройте на сто лет.
– И этого не сделаю.
Теперь, глядя назад в это далекое парижское эмигрантское прошлое, я думаю, что я сделала ошибку, не пытаясь поговорить с глазу на глаз о роли русского масонства в годы первой мировой войны с генералом А.Спиридовичем, с которым я была знакома через д-ра М.К.Голова-нова, который одно время лечил (даром) Ходасевича. Как бы ни было предвзято его суждение и как бы отрицательно он ни относился к "прогрессивному блоку" и кадетской партии Государс-твенной Думы в свое время, я могла бы, может быть, узнать у него хотя бы малую долю правды. Но, конечно, в те годы осуществить контакт с таким человеком, как Спиридович, для меня было невозможно: он был "жандарм", и я с "жандармами" ничего не могла иметь общего. (Тем не менее, должна признаться, что с другим "жандармом", М.Кунцевичем, у меня однажды была встреча и разговор зашел о деле Бейлиса: это было в 1931 году, и я спросила чиновника царской полиции, кто был инициатором клеветы на Бейлиса и думал ли он, Кунцевич, хотя бы минуту, что была в обвинении доля правды? Он ответил мне (с глазу на глаз, конечно), что никогда у него не было сомнения, что все дело было выдумано Щегловитовым, о чем он знал с самого начала.)
А.И.Хатисов (женатый на русской) был давним другом моего отца и крупным деятелем Армении в 1917 году. Он во время первой войны был городским головой Тифлиса, знал меня с детства, а в Париже был чем-то вроде "главы" русских армян, как Маклаков был "главой" русских "апатридов". Хатисов был крупный масон, перед самой войной (второй, конечно) я встречалась с ним у другого друга нашей семьи, Л.С.Гарганова, имевшего отношение к кинокомпании Лианозова. Хатисов однажды сказал мне, что если бы я хотела войти в женскую ложу русских масонов, то мне стоит только ему об этом сказать. Он также спросил меня, знаю ли я, что такое современное масонство и особенно - масонство русское? Я ответила, что знаю больше, чем он предполагает, назвала ему обе русские ложи в Париже (так называемую "правую" и "левую"), а также около 18 фамилий наших общих знакомых, которых он имел возможность видеть каждый четверг в здании Гранд Ориан на улице Каде (а по вторникам - в Гранд Лож). Он засмеялся и сказал, что он, как известно, связан клятвой и ничего мне ответить не может, но что он советует мне стать членом женской ложи и затем написать роман о современном русском масонстве.
– А как насчет "несовременного" русского масонства?
– спросила я его.
– Как насчет 1915, 16, 17 годов, "прогрессивного блока", Государственной Думы, "рабочих групп", генералов Алексеева и Крымова? Думцев Гучкова и Аджемова? Министров французского правительства и их русских друзей?
Он перевел разговор, но я увидела, что попала в точку.
Другой человек, тоже унаследованный мною - только не от отца, а от матери, - была Лидия Осиповна Дан, урожденная Цедербаум, жена Ф.Дана, известного меньшевика, и сестра Юлия Мартова, теоретика и лидера русской социал-демократии. Она в течение многих лет сидела на одной парте в классе с моей матерью в Мариинской гимназии - в Чернышевом переулке в Петербурге. Моя мать девочкой бывала в доме Цедербаумов (это было в начале 1890-х годов). Разговоры с Л.О.Дан у меня были уже после смерти ее друга, Ек. Дм. Кусковой, в Нью-Йорке, где я встретилась с Л.О.Дан раза три, в 1958 году. Она относилась ко мне всегда тепло, в начале 1930-х годов, когда я с ней познакомилась (через Ларионова и Гончарову), и в конце 1950-х годов, незадолго до ее смерти. Несмотря на то, что они вовсе не были похожи, она чем-то напоминала мне Наталию Ивановну Троцкую, которая тоже (по непонятным мне причинам) относилась ко мне с большим вниманием, а к моим писаниям даже с увлечением - в свое время нас свел сын Виктора Сержа, художник. Л.О.Дан в одну из последних наших встреч сказала мне об архивах Кусковой и назвала человека, который "знает обо всем", - как ни странно, это была Ек. Павл. Пешкова, первая жена Горького Она умерла в 1965 году, в Москве. В годы до революции
Услышав от Л.О.Дан, что архивы Кусковой "заперты" до 1987 года, я поняла, что мне их никогда не увидать, и спросила, почему надо ждать так долго? Л.О. ответила, что Кускова считала, что необходимо дождаться, когда все, кто так или иначе действовал в 1917 году, умрут. "Есть тайны, которые надо открывать как можно позже", - сказала Л.О. и добавила, что "там лежит ответ на вопрос, почему Временное правительство не заключило сепаратного мира с Германией". Я поняла ее так, что "даже в сентябре еще было не поздно. Но они не пошли на это". (Именно в сентябре 1917 года военный министр Верховский - позже написавший свои воспоминания - считал, что необходимо заключить мир, но не Керенский, не Терещенко и не Некрасов.)
Отношения мои с Н.В.Вольским, одно время очень дружеские (как и с его женой, Валенти-ной Николаевной), были разрушены недоразумением. После откровенных разговоров в конце 1940-х годов о настоящем и прошлом, переписки в 1950-х годах, когда я уже была в Нью-Йорке (у меня от него около 80 писем), он напечатал свои воспоминания о Блоке и Белом, полные желчи, обиды, злобы и искажений. Боясь, что я разорву с ним отношения, он прекратил мне писать.
Он, конечно, не будучи замешан в дела русских масонов и не связанный клятвой тайного общества, не стеснялся со мной. Для него не было сомнений, что масонская связь держала правительство Керенского летом и осенью 1917 года в параличе, что еще с 1915 года установи-лась особая тайная связь между 10 или 12 членами кадетской партии (правой и левой ее части), а также несколькими трудовиками, с одной стороны, и несколькими активно мыслящими генералами высшего командования - с другой; что приблизительно с этого времени был разработан некий политический план, в который были посвящены английские и французские члены дружественных лож, и что клятва была дана торжественная и нерасторжимая. Об этом-то Кускова, по словам Вольского, и оставила неопровержимые доказательства в своих бумагах.
И вот я однажды спросила Керенского об этом.
– Я считал Екатерину Дмитриевну своим другом, - ответил он, - а она...
– Но не в этом дело. Вы что-то должны объяснить, ответить.
Молчание.
– Может быть, все это ложь? Молчание.
– Сколько вы еще хотите ждать? Сейчас уже никого не осталось в живых, недавно и Терещенко умер. Не пора ли ответить...
Он посмотрел куда-то в сторону и вдруг оглушительно громко запел марш из "Аиды".
Я похолодела. Он громко пел, на всю квартиру. Он в эти минуты, видимо, хотел "извести" меня, как он "изводил" свою подругу ранних лет эмиграции, которая, кроме этого пения, не могла от него ничего добиться в течение многих дней. Когда А.Ф. допел свой марш, разговор наш был кончен. И он очень скоро ушел.
Были и другие "задушевные" разговоры, когда он объявлял, что ему больше деваться некуда, а я говорила, что пора подумать, как устроить свою жизнь, где жить, с кем и как. Я видела, как он стареет, как слепнет. Но он либо заявлял, что погибнет очень скоро в авиационной катастрофе, либо сердито говорил, что никогда не будет инвалидом, никогда не выживет из ума, "хотя вы, кажется, думаете, что я уже выжил!" Иногда он оказывался в боевом настроении:
– Вы считаете меня дураком... Или:
– Вы всегда думали, что я ничего не понимаю... Однажды я полушутя сказала ему:
– У Сталина, оказывается, на ночном столике лежали сочинения Макиавелли. У Черчилля - тоже. У Рузвельта - тоже. У Наполеона - тоже. У Бисмарка, у Дизраэли - тоже. А у вас они не лежали.
Он вдруг побледнел, встал, подошел к углу комнаты, где стояла его трость, взял с вешалки шляпу и пошел к дверям. Я не двинулась. Когда он выходил на лестницу, я сказала:
– Александр Федорович, предупреждаю вас, что я не побегу за вами по лестнице, умоляя вас вернуться и прося у вас прощения.
Он вышел, хлопнул дверью так, что дрогнул дом. В час ночи он позвонил мне по телефону и извинился за свой поступок.
И вдруг он перестал скрывать свой возраст, который, впрочем, всем был известен. (Мне вспоминается В.А.Маклаков, у него я видела брошюру, изданную, кажется, перед первой мировой войной, это был справочник Государственной Думы. Там были напечатаны данные о членах Думы, их год рождения, и Маклаков на том месте, где был его год, проткнул дырку.) Он перестал говорить о том, сколько нынче отмахал километров, перестал намекать, что ведет напряженную умственную и светскую жизнь, что видит только знаменитых и власть имущих людей. Он стал вдруг обыкновенным старым человеком, довольно беспомощным, одиноким, полуслепым и сердитым. Мне вспоминался, когда я смотрела на него, мой собственный дядюшка, который в сороковых годах в Париже умер от полной своей ненужности, перед смертью говоря: