Курский перевал
Шрифт:
— Давай, давай, хлопцы, поторапливайся! А то развеет облака, и опять гансы нагрянут.
В густом сосняке на взгорке под сплошным ковром рыже-зеленой хвои было сумрачно, по-домашнему уютно и тепло. Весь лес, казалось, обнимал, голубил людей, истосковавшихся по спокойной мирной жизни.
Чернояров, распахнув шинель и сняв фуражку, долго ходил меж деревьев. Тихая грусть и какая-то странная нежность охватили его. Прошло уже больше часу, а он все никак не мог решиться начать работу. Только услышав стук топоров в западной части леса, где работали другие подразделения, он оглядел так же бродивших по сосняку пулеметчиков и угрюмо сказал:
— Что ж, начнем.
— Эх, товарищ командир, — воскликнул Гаркуша, — рука не поднимается губить красу такую!
— Война, ничего не поделаешь, — вздохнул Чернояров.
— Ну, —
Вслед за Гаркушей и другие солдаты взялись за топоры. Деревья звенели, ухали, стонали, с тяжким шелестом, шумом падали вниз.
Чернояров вместе со всеми валил дубы и сосны, обрубал сучья, чувствуя, как все тело молодеет, наливается свежей силой. Не было ни мыслей определенных, ни забот, ни тревог, ни тягостных воспоминаний. В беззаботном, празднично-трудовом порыве незаметно пролетели полдня. Чернояров нехотя оторвался от работы, когда ездовые привезли обед.
— Эх, теперь вздремнуть бы минуточек шестьсот! — перевернув пустой котелок, воскликнул Гаркуша.
— Шестьсот многовато, а вот девяносто можно, и в самую меру, — сказал Чернояров.
Пулеметчики натаскали кучу хвои и под веселые присказки неугомонного Гаркуши улеглись отдыхать.
— Товарищ командир, пожалуйста, в мою повозку. Сено там, две попоны, — предложил Черноярову старенький, с морщинистым лицом ездовой.
— Нет, нет. Не нужно сена, не нужно попон, я здесь буду, — отказался Чернояров и, запахнув шинель, прилег рядом с солдатами. Снизу от наваленной хвои тянул густой смолистый запах. Вверху на фоне низких седых облаков плавно качались макушки сосен. Глядя на них, Чернояров почему-то вдруг вспомнил жену. Он так редко и так холодно думал о ней, что сейчас, вспомнив ее, сам удивился своим мыслям. Еще давно, сразу же после женитьбы, он убедился, что, связав свою жизнь с Соней, поступил легкомысленно. Все, как он считал, произошло случайно и нелепо. Был он тогда совсем молодой, едва вступивший на командирский путь лейтенант. Жизнь текла беззаботно и весело. После службы по вечерам и в выходные дни ходил он на танцы, в кино, изредка в театр, встречался с девушками, но всерьез ни одной не увлекся. Через два года, растеряв своих поженившихся друзей, он стал считаться переростком среди молодежи. Мысль о собственной семье даже в голову ему не приходила. Все силы были отданы службе. Он со своим взводом много занимался, был требователен и суров с подчиненными, на годовой проверке занял первое место в полку и был назначен командиром роты. С этого времени он все реже и реже ходил на танцы, а затем и вовсе перестал, считая неприличным ротному командиру протирать подметками клубный пол. Почти ежедневно с подъема и до отбоя он находился в роте. С ротой же проводил большинство выходных дней и лишь изредка и то чаще всего вместе с ротой бывал в кино и в театре.
Однажды (это было ранней весной) он позже всех пришел ужинать в командирскую столовую. Все официантки уже разошлись, и обслуживала только одна, самая молоденькая, белокурая Соня с дымчатыми глазами и тоненькой, словно выточенной фигуркой. Чернояров не раз ловил на себе ее внимательные взгляды, но не придавал им значения. И только теперь уловил и в голосе и в ее сияющих глазах особенное, теплое и душевное отношение к себе. Они перебрасывались ничего не значащими словами. Из столовой вышли вместе.
Ночь была безлунная, тихая, напоенная запахами ранней весны. По-прежнему продолжая говорить о пустяках, они прошли в парк и присели на скамью в пустынной аллее. От близости молодой, привлекательной девушки у него туманилось в голове. Он обнял ее и почувствовал, как она вздрогнула и доверчиво прижалась к нему. В густой темноте мягко шуршали ветви, над головой чуть слышно шелестели волны недалекой реки, изредка вскрикивали какие-то птицы… С этой ночи Соня каждый вечер ждала, когда освободится Чернояров, и они уходили или в тот же парк, или к нему на квартиру.
Так прошло полгода. О женитьбе, как и раньше, Чернояров не думал, дорожа личной свободой и считая глупцами всех, кто заводил семью раньше тридцати лет. Отношения же с Соней он поддерживал потому, что, во-первых, она была молода и привлекательна, а во-вторых, потому, что не в пример другим, прежним знакомым девушкам Соня была мягка характером, послушна
Гром, как всегда, грянул неожиданно. В один из субботних вечеров, когда Чернояров раньше обычного ушел из роты и, взяв бутылку вина, настроился на тихий отдых, Соня, опустив голову и как-то сразу став маленькой и неприятно робкой, призналась, что она беременна. Весть эта была так неожиданна, что Чернояров несколько минут находился в полнейшей растерянности.
— Может… Может, что-нибудь сделать можно? — наконец невнятно пробормотал он.
— Я ходила, спрашивала, говорят: «Поздно», — едва слышно ответила Соня, не поднимая головы и сутуля худенькие плечи.
От этих слов и особенно от униженного вида Сони Черноярову стало холодно и неуютно. Одна за другой стремительно мелькали тревожные мысли. Освободиться, освободиться любыми путями! Но как, как освободиться? Отправить куда-нибудь Соню, перевезти в другое место. Но куда? Родственников у нее нет, специальности хорошей тоже нет. Куда она пойдет с ребенком на руках и что будет делать? А беременность ее скоро откроется, и все будут говорить, что виновник этого он, Чернояров. Да и одними разговорами дело не обойдется. Совсем недавно подобное случилось с командиром второй роты, который увлек девушку из полковой библиотеки, а потом, узнав о беременности, порвал с нею. Все тогда обрушились на него, да и сам Чернояров не меньше других возмущался и негодовал. Кончилось все тем, что командир второй роты стал посмешищем всего полка, а затем был снят с роты и оказался в презрительной должности командира хозяйственного взвода. От мысли, что и с ним может случиться подобное, Черноярова бросало то в жар, то в холод.
— Ну что ж, — толком сам не понимая, что говорит, с неестественной бодростью сказал Чернояров, — будем жить, вместе будем жить.
Соня от радости прильнула к нему и замерла.
А через неделю в кругу сослуживцев по батальону состоялась свадьба. Соня сияла, с удивительной ловкостью угощала гостей. Сам Чернояров притворно бодрился, пил одну рюмку за другой и часа через два окончательно опьянел. Он не помнил, как закончился вечер, как очутился в постели, и только утром, увидев рядом с собой безмятежно спавшую Соню, понял, что в его жизни произошел крутой перелом. Грустно, неловко и почему-то обидно стало ему. Вспомнились давние мечты о женитьбе на образованной девушке, которая представлялась ему не иначе, как самой обаятельной женщиной в городе. И вот теперь рядом с ним жена, его жена… Официантка столовой. Сейчас она с ним, а завтра опять пойдет на работу, подвяжет свой беленький фартук и будет улыбаться всем, кто сядет за ее столики. От этих мыслей весь хмель сразу исчез. Он поднялся, выпил кружку холодной воды и, присев на постель, всмотрелся в розовое от сна лицо Сони. Оно было так спокойно и так довольно, что он не мог долго смотреть на него, отвернулся, потом оделся и ушел в парк.
Был хмурый, придавленный тучами осенний день. Холодный ветер безжалостно гонял по дорожкам почернелые листья. Та самая скамейка, на которой впервые сидели они с Соней, была сплошь обрызгана грязью. Взглянув на нее, Чернояров опустил голову и, словно убегая от опасности, поспешно ушел из парка.
Когда он вернулся в свою комнату, Соня уже все убрала и сама чистенькая, веселая, с сияющими, счастливыми глазами бросилась к нему, ни о чем не спрашивая и помогая снять шинель.
Чернояров в тот же день потребовал, чтобы она уволилась с работы, и Соня взяла расчет. Домой он часто возвращался хмурый, мрачный, обозленный неудачами и промахами. А она, все так же ни о чем не спрашивая, бесшумно скользила по комнате, взглядом и всем своим существом угадывая каждое его желание. Уже через месяц эта безропотная покорность начала тяготить Черноярова. Вместе с женой ему было тоскливо и скучно. И он частенько без особых причин задерживался в роте, заходил то в клуб, то к кому-нибудь из сослуживцев и домой возвращался поздно ночью.