Кутузов
Шрифт:
– Между тем хан тайно заводит тринадцать тысяч войска. Зачем ему столь много? Отвечаю. Он теперь раздражен против всех русских!..
– Мы готовы дать отпор, ваше превосходительство! – вставил пятидесятилетний ветеран, начальник Екатеринославского полка пикинеров Деев. – Держим порох сухим...
Деев, не дурак выпить, или, как говорили тогда, протащить, горлан и забияка, был, впрочем, как примечал Кутузов, дельный и храбрый офицер.
Суворов, казалось, ожидал его реплики.
– Вот-вот! Турки спят и видят, дабы мы дали отпор. То есть ввязались в потасовку, – отрезал он. – Что же делать надлежит? Удвоить, нет, утроить осторожность! Тут надобен мудрый советчик. А как я примечаю, – генерал-поручик погрозил Дееву сухоньким пальцем, – иные из полковых начальников ищут советчиков более в стакане пунша, чем в печатной мудрости. Боюсь, что кое-кто грамоту и вовсе позабыл. И посему рекомендую в ней поупражняться. Хотя бы на сей книжице...
Суворов подбежал к походному столу и поднял руки, держа в каждой по небольшому томику.
– Вот, внимайте! «Деяния господина Ионафана Вилда великого», сочинение господина Филдинга... – Он отложил один томик, а в другом нашел закладку: – «Врагу не должно никогда прощать, но и во мщении своем поступать с осторожностью и оное отсрочивать чаще до самого удобнейшего времени с довольным предрассуждением следствий». Лукав великий Ионафан. Лукав, но и мудр!..
Генерал-поручик изложил затем подробную диспозицию на ближайшие дни для каждого из полков, удостоверился, что все понято верно, и, прощаясь, сказал:
– Господина полковника и кавалера Голенищева-Кутузова прошу остаться...
Несколько месяцев совместной службы убедили Суворова, что Михаил Илларионович не просто храбрый и надежный офицер, но еще и искусный дипломат.
– Его светлость Шагин-Гирей в раздражении убежал из престольного своего города. Он ночует то в Эски-Крыму, то в Кафе, то в чистом поле, – без околичностей заговорил генерал-поручик, когда они с Кутузовым остались одни. – Нужно убедить его присутствовать в собственной столице и управлять врученными ему Богом народами!..
– Александр Васильевич! А что же господин резидент? – осведомился полковник.
– Хан после неоднократных отказов принял Константинова. Но, кроме обычных пустых учтивостей, ничего молвить не соизволил...
Суворов не договорил того, что было хорошо известно им обоим. Конечно, резидент при бахчисарайском дворе Андрей Дмитриевич Константинов Шагин-Гирея хорошо знает, вместе с ним жил в Полтаве (где, кстати, крестил дочь Александра Васильевича Наташу). Все обычаи татар, как и их язык, ему ведомы. Он умеет с ними ладить. Да уж больно склонен к корысти – в компании с калужским купцом Прокофием Хохловым тайно участвует в откупах, получает дутые векселя и вообще замечен в замашках к бесстыдному обогащению. Это сильно роняло его в глазах прямодушного Шагин-Гирея.
– В общем, Михайла Ларионович, прояви свое искусство! – совсем дружески напутствовал Суворов полковника. – Сейчас это, право, гораздо важнее выигранной баталии...
2
Кутузов нашел Шагин-Гирея на берегу речки Салгир, по дороге из Бахчисарая в Ак-Мечеть.
Хан вышел из своей походной юрты в окружении бешлеев – постоянной гвардии, которая была организована на европейский образец и одета в зеленые мундиры и кивера. Сам Шагин был высок, строен и не носил бороды. Он стоял спиной к Кутузову у оседланной гнедой лошади.
«Ах, какой конь! – позавидовал невольно Кутузов – Чистокровный араб!»
Михаил Илларионович спрыгнул с лошади и представился, стараясь подражать восточной высокопарности:
– Великому правнуку сотрясателя вселенной Чингисхана, светлейшему принцу и капитану лейб-гвардии Преображенского полка, повелителю Крыма полковник и кавалер Голенищев-Кутузов челом бьет!
Шагин-Гирей даже не обернулся на голос. Он взялся за луку расшитого жемчугом седла и вставил левую ногу в стремя.
«Грубости татарские надо презреть...» – вспомнил Михаил Илларионович совет Суворова.
Баскак в красной шапке посмотрел на русского офицера и прошептал что-то хану. Кутузов расслышал лишь два слова: «кюр-багадур» – «кривой богатырь». Так татары прозвали Михаила Илларионовича, уважая его храбрость, после ранения у Алуштинской пристани.
Уже собравшийся взлететь в седло, Шагин вынул из стремени ногу в мягком сапоге и резко, точно птица, повернул голову. Он встретил Кутузова открытым взглядом узких зорких глаз.
«Да, это настоящий сокол, – подумал Михаил Илларионович. – А ведь „шагин“ и означает по-татарски „сокол“...»
Хан сделал несколько шагов навстречу Кутузову и заговорил так горячо и быстро, что толмач в высокой чалме едва успевал переводить:
– Я воле монаршьей не противлюсь. Все сделал, что от меня долг потребовал. Но что теперь? Шайтанга! Неприятели мои утешены моим несчастьем. В укоризну они будут вечно смеяться надо мной. У меня все отнято. Одна надежда – милость государыни...
– Ваша светлость! – вкрадчиво возразил Кутузов. – Мне хорошо ведомо, сколь неприятны вам обычаи рабства...
– Это так, эджегет орус – русский джигит! – твердо ответил Шагин-Гирей. – И, видит Аллах, я старался во всем просвещать моих не всегда благодарных подданных...
Михаил Илларионович невольно подумал о тех временах, когда предки этих татар уводили из Руси в полон – на беспросветные муки – целые селения и города.
– А кем, как не рабами, – еще мягче сказал он, – пребывали доселе христиане в Крыму? И разве не попирались их права и достоинство?..
Хан молчал. Быть может, он думал о том же, что и русский полковник. Шагин смотрел себе под ноги, и только желваки, ходившие на красивом смуглом лице, выдавали его волнение.
– Ваша светлость! – нарушил молчание Кутузов. – Друг ваш и доброжелатель, а мой начальник – генерал-поручик Суворов просит вас во имя мира и спокойствия в Крыму не покидать своих владений.