Квант удачи
Шрифт:
– Главное, чтобы этот победивший пацифизм не стоил им опоздания в гонке ближайших космических соседей, – с сомнением сказала Ана.
Несмотря на личный гуманизм, в вопросах цивилизаций ей был близок имперский подход: экспансивное развитие, дисциплина государства и гражданина, стратегическая доминация, преодоление всех конкурентов… а не вечный стагнирующий мир.
– Отнюдь. В космосе их единство стало преимуществом: оно оказалось сильнее дисциплины.
– В краткосрочной перспективе дисциплина точно выигрывает, – уверенно сказала Ана, которая многократно тестировала политэкономию на симах. –
– У дисциплины высокая база, – согласился Одиссей. – Но низкий потолок. Контроль заставляет граждан делать то, что нужно власти, но активирует процессы сопротивления; подконтрольное общество вязнет в болоте скрытых конфликтов. А та’эрон доросли до состояния, в котором почти никто не тратил силы на борьбу и конкуренцию друг с другом.
– Но конкуренция внутри вида делает его сильнее: отсеивает слабых и даёт путь самым способным, – сказала Ана, такая милая в своей воспитанной убеждённости.
– Это работающая система, но она не так уж и эффективна, – возразил Одиссей. – Просто мы не знали другой. Те, кто прорвались в элиту, в основном не способнее остальных, а изощрённее и беспринципнее. А большинство достигших успеха – потратили полжизни на борьбу с угрозами и помехами, которые создали другие. Люди старательно мешают друг другу, в нашем обществе испокон веку нужно было бежать, чтобы только оставаться на месте. А та’эроны сумели отменить внутривидовую борьбу.
– Если никто друг с другом не борется, конечно, раса будет продуктивнее, – хмыкнула Ана.
– Да. Конкуренция делает сильными немногих, а свобода при наличии общих идеалов сделала сильными всех.
– Но если все в обществе выдающиеся, кто убирает улицы?
– Все. Они разделили и привилегии, и обязанности. Да, с учетом личных особенностей, но главное, что в обществе та’эронов не стало элит. А это и есть залог единства.
Ана смотрела на Фокса прищурившись, не вполне уверенная, серьёзно он или нет.
– Это сказка! – сказала она почти с обидой. – В сказке у правителей может быть и адекватный честный народ…
– Долго ли коротко, та’эроны колонизировали сотню ничейных систем и отказались от борьбы за сотню спорных. У них было достаточно ресурсов и возможностей, они достигли технологий пятой ступени, как одна знакомая нам империя. Но не стремились использовать их для количественной экспансии, а желали достигнуть качественной.
– «Качественная экспансия», что это?
– Не захватить ещё тысячу несовершенных миров, а создать один идеальный.
– Такой, где единство найдут представители разных рас? – прищурилась Ана. – И достижения разных цивилизаций будут усилены общностью Цели? Такая утопия достигнет грандиозных успехов: в ней все будут счастливы.
Глаза принцессы заблестели задором, её самой захотелось в ту сказку.
– В этом была идея.
– И что получилось?
– Мы его создали.
За тремя простыми словами крылось так много, что Ане почудилось, как у Фокса за плечами пошевелилась громада прошлого.
– «Мы»? – веселье выцвело, волосы девушки, секунду назад рыже-весёлые, налились ярко-фиолетовым цветом, когда она поняла, что Одиссей рассказывает сказку о самом себе.
– Та’эроны провели масштабный отбор представителей разных видов. Чтобы создать рабочую
– Впустую? Целая жизнь?
Она не могла сдержаться, это было попросту невозможно. Одиссей внезапно открыл ей душу, настоящее чудо, и Ане хотелось бомбардировать его ливнем расспросов, узнать о каждой из прошлых жизней прямо сейчас.
– Я похоронил детей, – отвернувшись, сказал Фокс. – Они постарели, а я переродился и снова был молод. Они не смогли этого принять.
– О…
– И сын, и дочь в глубине души считали, что я их предал. Что я могу передать им бессмертие, но жадно оставляю его себе. Я страшно хотел быть с ними в последние дни, но оба раза это стало взаимной пыткой. Я держал сына в руках и чувствовал его последний вздох, как когда-то самый первый. Но этот вздох был разочарован и обречён. Дочь сидела рядом, а когда пришли её последние дни, она просто не позволила мне прийти, прогнала, окружилась близкими, как стеной, и я не видел… я не был с ней…
Лицо Одиссея потемнело, руки сжались. Лавина воспоминаний, от которых он ушёл на годы вперёд, догнала и захлестнула его.
Лара, моя Лара, младенец в мужских ладонях; маленький смеющийся человек, тонкие ножки, удивлённые глаза; дерзкая наглая дурёха; юная и счастливая искра в толпе друзей; самостоятельная звёздочка на открытой связи с растущим кругом поклонников; успешная и неожиданно-жёсткая совладелица своего лица в причудливом мире лик-бизнеса; далёкая взрослая в кругу разросшейся и чужой для Одиссея семьи; растерянная после отключения, непривыкшая к одиночеству, вернувшая отца в свою жизнь и пытавшаяся принять его таким, каков он есть; погасшая и вечно недовольная пожилая звезда; кроткая и выцветшая старая женщина, благодарная за каждый час вместе; старуха в шаге от смерти, измученная недостигнутой мечтой всей жизни и дилеммой о бессмертном отце. Такой я видел тебя в последний раз, моя Лара, когда ты прогнала меня, и я не смог ворваться силой к твоему смертному одру, я не мог тебя так оскорбить.
Однажды ты спросила: «Папа, а после смерти молоко вкусное?», стоя на одной ножке и наклонив голову. Тогда ты каждый день пила молоко с новой планеты, и я по всей галактике искал неизвестные виды, чтобы добыть их тебе. Твой вопрос был убийственно-серьёзен, и я поделился с тобой пониманием жизни и смерти, тем, что знал и предчувствовал сам. Но я столького не успел тебе рассказать! Я не ворвался в твои последние минуты, а послушно ушёл, отпустил тебя, звёздочка, не в силах удержать и спасти, как и всё остальное на свете, что потерял…
– Жизнь даёт тебе многое, но ничего не будет по-настоящему твоим, – прорычал Одиссей. – Жизнь – это буря потерь, и чем дольше познаёшь и находишь, тем больше теряешь. До тех пор, пока утраченное не затмит всё небо.
Но он не сказал этого Ане, слова застряли в горле. Ведь то был крик одного из прошлых Одиссеев, а нынешний думал по-другому. Он помнил каждый из ударов жизни, но любил её и был благодарен за каждую утрату, за каждый шрам.
– Они умерли с разницей в два года, и когда дочки не стало, закончилось последнее, что связывало меня с миром, – ровно сказал Фокс. – Я остался один.