Квартира номер 24
Шрифт:
– Двадцать четвёртая квартира, – вслух размышлял Денис. – Четырёхэтажное здание. Два подъезда. Скорее всего, по три квартиры на площадке. Три на четыре равно двенадцать. Стало быть, двенадцать квартир в подъезде. И получается, что моя квартирка – самая последняя, на последнем этаже второго подъезда.
Довольный своим расчётом, Денис направился ко второму подъезду, чтобы проверить свою догадку.
Впрочем, логика подвела. Денис ввёл код, с трудом открыл железную дверь и поднялся на первый этаж. Слабая лампочка, спрятанная в пыльном круглом плафоне, еле рассеивала темноту, окутавшую площадку. Квартир на этаже оказалось всего две: семнадцатая и восемнадцатая. Денис провёл рукой по волосам, делая в голове новый расчёт. Получалось, в первом подъезде шестнадцать квартир, по четыре на этаж. А во втором – восемь, по две на этаж.
– Маразм какой-то, – пробормотал он и двинулся вверх по лестнице, к квартире, где его ожидал загадочный работодатель.
2
Лана свернула на Остоженку в полвторого ночи. В голову будто напихали бутылочных осколков и время от времени встряхивали её. Ноги гудели, словно она прошла не два-три километра, а все десять. И ужасно хотелось курить.
«Ну почему со мной происходит эта ерунда? Почему я всё время вляпываюсь в дерьмо? Вернулась бы, взяла свои деньги у Ленки, поехала бы домой, купила пачку сигарет и бутылку вина. Взяла бы книжку и сидела бы, читала. Нет же, шарахаюсь ночью в одиночку по городу».
Как только она начинала думать о том, что до дома нужно идти ещё не меньше двух часов, желание курить превращалась в невыносимую пытку, заставляющую Лану сжимать челюсть до скрипа в зубах. Она достала разряженный телефон и нажала на кнопку включения. Не надеялась, что вдруг произойдёт чудо, и тот заработает, но всё же попробовала.
«Чёртов кирпич! Почему ты сдох именно сейчас?»
Лане хотелось рвать и метать. Сейчас её всё раздражало. Она ненавидела весь мир за то, что она здесь, на Остоженке, так далеко от дома, без денег, без сигарет и без возможности позвонить. Ненавидела Ленку с её проблемами, ненавидела Ленкиного Серёжу с его тупыми дружками, которые смотрели не неё, как дворняги на суку во время течки.
Несмотря на отвратительное настроение, Лана ещё раз порадовалась, что ушла с этой пьянки.
Началось всё днём, часа в три.
Ленка, с которой Лана (собственно, последнюю звали Светланой, но представлялась она только второй частью, так как имя целиком она терпеть не могла) снимала квартиру, заявила:
– Мой Серёженька сегодня звал к себе. У него день рождения. Сказал, будет пара его друзей.
Лана, мысленно посмеявшись над тем, как Лена называет двухметровую с квадратными плечами махину – своего парня, сказала:
– Рада за тебя.
– Нет, ты не понимаешь. Мне там не хочется одной слушать их разговоры о том, сколько они выпили и как набедокурили.
– Ну, тогда не ходи.
– Ланка, ты задница.
Лана улыбнулась, хотя этого делать и не хотелось. Голова начинала побаливать, и мысль о том, что придётся куда-то идти, совершенно не радовала.
– Ну вот, ты мечешься: ходить – не ходить, а я – задница. Несправедливо.
Лена рассмеялась.
– Несправедливо, зато правда. В общем, в восемь выходим.
«Ладно, схожу. Надо немного развеяться перед учёбой», – подумала она.
Их дружба была довольно странным явлением. Девушки познакомились четыре года назад, на первом курсе. Они учились в одной группе, где с чьей-то лёгкой руки их назвали «Ланка и Ленка».
Ленка являла собой «хроническую блондинку», как её про себя называла Лана. Касалось ли это её высказываний и действий, цвета волос или смазливой внешности – всё умещалось в рамки, отведённые белокурым созданиям международным фольклором. Лана даже вывела формулу своей подруги: общительна до трепачества, улыбчива до зубов и мила до ярко-выраженного идиотизма. Естественно, этой формулой она не делилась ни с подругой-блондинкой, ни с кем-либо ещё. Большую часть своих выводов она предпочитала оставлять невысказанными.
Каждому Иню положен свой Янь. И Лана играла эту роль на «отлично». Она была миловидной брюнеткой с большими карими глазами и мальчишески-озорным взглядом. Короткая причёска придавала ей образ оторвы, коей, собственно, она и являлась. Знакомые парни называли её «своим парнем», и это ни капельки не смущало Лану. Время от времени, глядя, как подруга крутится перед зеркалом, собираясь на свидание с «Серёженькой», или устраивает слёзные концерты на тему узколобости парней, Лана мысленно констатировала, что звание «своего парня» не так уж и плохо. Некоторые злопыхательницы за спиной называли её лесбиянкой, но никогда не делали этого в лицо. Они её побаивались, и это вполне устраивало Лану. Всё это напоминало тявканье дворняг, боящихся подбежать ближе и укусить, и вызывало только улыбку.
Учёба Лане давалась достаточно легко: каким-то чудесным образом, изредка открывая учебник, девушка выхватывала самую суть, и раз вложенная в голову информация моментально оседала там. Когда она училась в школе, мама временами удивлялась этому таланту: «У тебя память не девичья, а профессорская». Экзамены не имели для неё того сакрального значения, которое им придавали её одногруппники. Она приходила, извлекала из головы необходимую информацию, передавала её преподавателю и уходила. Никаких проблем. У белокурой подруги же всё обстояло с точностью до наоборот – каждая сессия становилась серьёзным испытанием, убивающим не только время, но и миллионы нервных клеток.
Базисом этой странной дружбы и её же единственным оправданием было умение Ланы выслушивать свою подружку. Бросил ли парень, порвались ли чулки, получила ли «незачёт» – Лена жаловалась Лане.
Лана же, будучи универсальной «жилеткой», ничего существенного не получала от этого союза. Ей просто нужен был кто-то рядом. С детства она слушала свою маму, которая постоянно плакала из-за того урода, которого в анкетах в графе «Отец» Лана обозначала прочерком. В школе она слушала свою одноклассницу Катю, толстую дурнушку в очках с толстой коричневой оправой и неимоверно толстыми линзами. Толщина и безысходность – два слова, которые чётко определяли всю суть Кати. Но всем были безразличны проблемы толстухи. Всем, кроме «жилетки» Ланы, равнодушной к своему положению в классе. И вот теперь появилась блондинка Леночка, которая по причине своей юродивой бестолковости стала самым жизнерадостным собеседником Ланы.
Вечер у Серёженьки предсказуемо скатился к банальному «разводу». Какое-то тщедушное существо, видимо, воображавшее себя Аленом Делоном в лучшие годы, брызгало слюной и всячески пыталось подобраться к Лане поближе. И чем больше водки он поглощал, тем маслянистей становился взгляд, обращённый на неё. Он постоянно что-то томно шептал на ухо Лане, в то время как её терпение плавно сходило на нет.
Последней каплей явилось предложение уединиться. Как будто она давала повод. Лана наклонилась к этому студенту-неудачнику и хрипловато-эротичным голосом спросила: