Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Дорогой Алексей Иванович.
Я сейчас вернулась от С. Я., из больницы.
Я опять читала ему вслух предисловие (он настаивает, что это именно предисловие). Оно сокращено. Сегодня мы сократили еще кое-что, и оно снова будет переписываться на машинке. Но после перепечатки не пойдет к С. Я., а прямо будет послано в Ленинград Лелей [214] .
214
Леля — домашнее имя сестры С. Я. Маршака, писательницы Лии Яковлевны Прейс (псевд.: Елена Ильина).
Завтра
А вот Б. Л. я, наверно, уже больше никогда не увижу. Ему все хуже и хуже. Теперь говорят, что у него, кроме инфаркта, — рак желудка и легких и что это последние дни. К нему давно уже никого не пускают.
Страшно мне ехать в Переделкино. А надо, надо и потому, что Корнею Ивановичу будет очень трудно пережить приближающееся несчастье. Он и думать не может о конце Б. Л.; написал в одном письме, что и сам тогда жить не будет.
Пожелайте мне мужества.
Дорогая Лидочка!
Все мы, читатели и ценители, потеряли так много, а Вы еще лишились и очень близкого Вам человека. Хочу надеяться, что у Вас достало мужества перенести и этот удар. И Корнею Ивановичу желаю того же. Как мерзко и беспросветно глупо поступило наше писательское начальство, опубликовав эту куцую заметку о смерти члена Литфонда [215] . Стыдно! Впрочем — кому? Мертвые сраму не имут, а те, кто готовил к печати эту заметку, если и знают, что такое стыд, то ведь считают, что он — не дым. Стыдно разве лишь нам — за то, что живем под одним небом и дышим одним воздухом.
215
2 июня 1960 г. в «Литературной газете» в последнем столбце на последней странице мелким шрифтом в траурной рамке было помещено такое объявление: «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с. г. на 71-м году жизни после тяжелой продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». Никаких других некрологов и статей в советской печати не появилось.
Дорогой Алексей Иванович.
Я не писала так долго нипочему. Просто так — живу в суете и в городе, и на даче.
Недели 3 уже пишу о Тамаре Григорьевне, не для печати — для друзей. Я ведь графоманка, всю жизнь что-то записываю, и вот, в испуге и нравственно зажмуря глаза, я решила перечесть свою жизнь, чтобы выбрать все о Тусе. Ленинградского периода нет совсем, а в Московском набралось кое-что. Мои записи будут состоять из двух частей: Отрывки из воспоминаний и Отрывки из дневника. Покажу С. Я., Вам, Зое, Шуре, Ване [216] . Очень хочу, чтобы и Вы все записали всё, что помните.
216
С. Я. Маршаку, З. М. Задунайской, А. И. Любарской и И. И. Халтурину.
Вчера вечером была у С. Я. Он уже дома. Слабый, старый. Читает корректуру четвертого тома [217] и сердится, если скажешь, что он уже ее читал. Мучится сомнениями. Читать я не могу (из-за глаз, из-за сердца), но сомнения его разрешить пыталась, отлично понимая, что завтра он с ними же обратится к кому-нибудь другому. Пишет хорошие стихи о Тамаре Григорьевне. Скоро едет в Барвиху. Его собираются поправить, а потом, по-моему, все-таки оперировать…
217
С. Я. Маршак. Собр соч.: В 4 т. Т. 4. М.: ГИХЛ, 1960.
Сказал,
Похороны Бориса Леонидовича прошли торжественно. Можно сказать: «не пустой день, а музыкальный», как у Блока сказано [218] . Толпа (тысячи полторы, а то и две) вела себя серьезно, с большим достоинством, сознавая ответственность этих часов. И гроб, и Б. Л., и цветы, и самый день — все было очень красиво; до самого выноса из окон неслась чудесная музыка: играл Рихтер.
Над могилой говорил Асмус — весьма пристойно. Потом актер прочел «О, знал бы я, что так бывает…». (Если забыли — перечтите эти стихи, они напечатаны в однотомнике.)
218
А. Блок о юбилее М. Горького. См.: Чукоккала.С. 224.
А потом, когда и близкие, и толпа уже разошлись, молодежь начала читать стихи — и читали, читали, читали, наизусть, часа 2–3.
Можно ли чествовать поэта лучше?
Могила на горе, у сосен, возле могилы М. Б. [219] Гроб несли на руках целый километр и в гору [220] .
219
М. Б. — Мария Борисовна Чуковская.
220
Похороны Пастернака подробно описаны Лидией Корнеевной в ее «Записках об Анне Ахматовой». См.: Т. 2. Запись от 2 июня 1960 г. С. 416–423.
К. И. поправляется и уже бродит по саду. Он написал о Короленко, по-моему, очень интересно; сейчас переделывает «Гимназию». Мне надо пускаться в большое плаванье: Герцен. А сил маловато. И денег пока нет — до выхода книги.
Напишите!
С «Республикой» уже все хорошо?
Дорогая Лидочка!
На днях писал Вам. Получил письмо Ваше и пишу еще.
Вы спрашиваете, как с «Республикой Шкид». Увы, я поступил с нею так, как поступал уже не с одной книгой: бросил ее на произвол редактора. И, конечно, напрасно. На днях получил известие, что верстка месяц пролежала без движения в производственном отделе. Вероятно, надо было нажимать и подталкивать. А я этого не умею. Только сейчас книга идет на сверку. А первую корректуру я уже читал. Книга была намечена на выход в сентябре. Теперь не знаю, выйдет ли она и к октябрьским праздникам.
У нас все в порядке. Машке во благо пребывание в здешних местах, хотя здесь и не слишком сухо. Ведь мы живем не в самой Луге, а в пяти автобусных остановках от нее.
К сожалению, подруг у Машки нет. В тылу у нас находится так называемая Офицерская Деревня. Одна из офицерских жен, мед. сестра, делает мне уколы, и мы с Машкой по вечерам ходим туда. (В этой деревне огромное множество маленьких детей, много хорошеньких девочек, но, по моим беглым наблюдениям, все это сплошная Настенька (из моего рассказика того же названия).
Вообще страшновато туда водить Машку. Взять хотя бы дом, где мы бываем. Выше-средняя зажиточность и потрясающее убожество быта, совершенно классическая бездарность, безвкусица его. Все как из фельетона вылезло. Маленькое шишкинское «Утро в лесу», гипсовый мопс, купидоны в пионерских галстуках, кружевные накидки, думки, рамочки из ракушек. Почти вся эта публика побывала в Европе (в ГДР, Румынии, Чехословакии), но вывезли они оттуда — только самое пошлое.
Машка тянется к детям, но я… я, вероятно, совершаю ошибку за ошибкой, ограждая ее от той среды, в которую ее рано или поздно неизбежно втянет жизнь.