Лаций. Мир ноэмов
Шрифт:
Только Феоместор весь разговор молчал, а потом уронил:
– В любом случае старик пока обходится с нами учтиво. Но он в любой момент может открыть трюм и выбросить всех нас в море. У него на это хватит духу.
Никто ему не ответил, но все обменялись тяжелыми взглядами. Он был прав, и они это знали, потому что когда-то все служили под началом полемарха. На этом разговор закончился, и они разбрелись по каютам, чтобы успокоить моряков и немного отдохнуть.
У Эврибиада не получалось расслабиться. Он поднялся, обошел своих солдат, сжимая сильной рукой плечо то одного, то другого храбреца, вдыхая шедший от них запах облегчения, а еще – уверенности и смелости. Что бы ни уготовило им будущее, это путешествие было не напрасным. Оно их изменило. Пробудило в них древнее желание – старше самой их цивилизации, укоренившееся в самых
30
Eleuthera (др. – гр.): свобода в политическом смысле, как состояние гражданина, а не только в современном значении, как свобода передвижения или действий.
Напряжение его не оставляло. Ему все казалось, что надо немедленно что-то делать, разум был в лихорадке, он выбрал не глядя один из пустых рядов и устроился у иллюминатора. Ему надо было подумать. А вернее, если быть честным с самим собой, как-то отогнать тревогу. Хоть он и знал очень мало, кое-о чем он уже догадывался после разговора с Фемистоклем. Например, то, что бог все это время за ним наблюдал.
Он обругал себя. Отон – не бог, по крайней мере, не бог для людопсов. Это та точка отсчета, к которой всегда нужно возвращаться. Отон – не божественное создание, а мощная машина, которая размышляет так же, как другие разумные создания. И если он присматривал за Эврибиадом, если сейчас решил призвать его к себе – так это потому, что теперь нуждался в нем. А нужда – это слабость. Следующее движение будет решающим. Он ничего не отдаст просто так, за все будет торговаться.
Он смотрел, как облака исчезают в иллюминаторе каюты, как их сменяет глубокая безупречная синева моря. Он уже знал, куда они летят: на другую сторону океана этой планеты, на маленький экваториальный континент, который Отон сделал своей вотчиной – вдали от земель людопсов. Их Отон устроил на Архипелаге, там, где Эврибиад – как и все его предки – родился и вырос. Однако уже в самом раннем возрасте благодаря его силе и целеустремленности его заметили слуги Отона и привезли на континент. Он был тогда совсем молодым воином и одновременно раздувался от гордости и трясся от страха, когда садился в самолет, чтобы лететь по тому же маршруту, что и сегодня. По прибытии он узнал, что станет солдатом в гвардии своего бога.
А потом, по мере того как он поднимался в званиях, Эврибиад стал чаще летать. Он отправлялся посреди ночи во главе отряда. Четверть часа сверхзвукового полета – их хватало, чтобы у него заложило уши из-за давления в салоне, – и их сбрасывали над одним из островов. Чаще всего они выполняли задачи полиции: растащить соседние племена, у которых ссора перешла в драку, пристрелить самца, впавшего в бешенство или обвиненного в насилии. Благодаря оружию, которым их снабжали, дисциплине, мудрости и опыту Фемистокла, отряды были эффективны и смертоносны. И потому в бой вступали редко. Их окутывала особая аура, которая только усиливалась от того, что они обычно держались в стороне от рыбаков и крестьян, как и все, кто состоял на службе у Отона и потому имел доступ к технологиям.
По ему одному ведомой причине бог не любил выпускать своих жутких металлических деймонов. Но для такой мирной цивилизации, как людопсы, одного вида оружия, более опасного, чем палка, хватало, чтобы вернуть заблудших овец на верный путь.
И все же один раз их тактика запугивания не сработала, вспомнил Эврибиад.
Он ощутил, что аппарат меняет направление и морская гладь пропала из иллюминатора, ее сменило синее экваториальное небо. Аппарат завершил долгий полет по параболе. Максимум через несколько минут они прибудут в место назначения. Но и нескольких минут хватило, чтобы мысли сами вернулись к эпизоду, перевернувшему всю его жизнь. Он все еще не мог об этом забыть, хотя прошло два долгих года.
Эврибиад сосредоточенно всматривался в пейзаж в ребяческой попытке ускользнуть от собственных воспоминаний и зная, что они все равно его настигнут так или иначе.
Теперь на горизонте появился дикий берег, изрезанный на маленькие песчаные бухты и поросший густыми джунглями, а над ним – целые стада кучерявых облаков, цепляющиеся
А вдоль береговой линии шла другая. Эврибиад сощурился, чтобы разглядеть ее, и ему показалось, что он и впрямь ее видит – с такого расстояния это было невозможно, но он помнил до мельчайших подробностей, как они выглядят. Лицом к морю неподвижно и серьезно стояли плечом к плечу высокие – головы их были намного выше, чем верхушки деревьев, – величественные статуи из мрамора и кварца, похожие друг на друга как две капли воды. Они выстроились вдоль линии горного хребта. Все людопсы рано или поздно успевали над ними поработать. Сколько же их было, этих странных колоссов [31] ? Феоместор как-то сказал ему, что их строй видно даже из космоса. Какое же титаническое и бессмысленное усилие приложил его народ, чтобы не осталось ни одного места на планете, где хоть один житель мог бы ускользнуть от взгляда каменных глаз этих статуй, вылепленных по образу и подобию Отона.
31
Сolossus (лат.) – статуя огромных размеров.
На людопса Отон не походил. На самом деле он и сам выглядел каменной фигурой, выточенной из скалы – только эта фигура была живая и могла двигаться. С точки зрения людопсов все в нем было странно. Его рот с крошечными зубами был не нормальной пастью, а просто чертой на мягком плоском лице, лишенном носа – разве что носом считался крохотный нарост посреди физиономии. На голове у него не имелось ушей, они находились гораздо ниже и были просто-напросто двумя кусками плоти. Отон не имел ни шерсти, ни ногтей. Его центр тяжести располагался выше, чем у людопсов. Там, где житель Архипелага естественно становился на четвереньки и двигался вперед, отталкиваясь мощными лапами, Отон умел только перебирать длинными худыми ногами. Господь Отон был по-настоящему уродливым. И не только: следовало переломить в себе целые века дрессировки, чтобы увидеть в нем то чудовище, которым он являлся.
И сам он создал чудовищ по своему образу и подобию. Несмотря на все усилия, мысли Эврибиада снова возвращались к моменту, который он так не хотел вспоминать. Воспоминания давили, как струя вонючей грязи, которая ловко скользнет в его сознание, затопит мерзостью каждый его уголок. Никогда он от них не избавится, пока будет жив.
Они прибыли ночью, и в свете электрических фонариков им открылась бойня. Черная кровь распотрошенных трупов заливала пляж, и над открытыми ранами и вывалившимися кишками неутомимо роились мухи. Посреди этого побоища лежал обрушившийся колосс, разбитый на три части. Как сказал ему Фемистокл, одно племя атаковало другое из-за того, что те сбросили наземь статую Бога.
Он с первой же секунды заподозрил, что его обманывают. По следам, оставленным каменным гигантом при падении, любой, кто умел их различать, сказал бы, что его обрушение произошло во время последнего отлива. Бойня же совершилась при приливе. Некоторые тела со вздувшимися животами море протащило за собой на несколько метров.
Фемистокл появился чуть позже, когда Эврибиад уже отправил своих людей, чтобы те собрали и наказали виновных. На лице полемарха читалось выражение, которого Эврибиад никогда прежде не видел. Вина и смиренное подчинение. Его глаза, обычно доброжелательные, в это утро были глазами мертвеца. Едва прибыв, он приказал освободить виновных, а потом дал приказ солдатам собрать и привести немногих выживших из «нечестивой» деревни по приказу бога. Потом три дня и три ночи солдаты гонялись за ними по лесу, пока не убили всех. И прежде всего – щенков и женщин в детородном возрасте.
Эврибиад поглядел на свои лапы, в тысячный раз вспоминая, что тогда чувствовал. Тогда он подчинился. Разбить колосса – было ли это более серьезным преступлением, чем поднять на нож целую семью? Следовало бы ему покончить с собой, но не передавать такого приказа? Почему он этого не сделал? Он вырос, чтобы служить. Для того, чтобы не подчиниться, нужны были сила и ум, которых у него в тот момент даже отдаленно не было. Он стал скрести когтями кожу на руках, не отдавая себе в этом отчета. Он делал это каждый раз, когда вспоминал об этом, как будто двух лет не хватило, чтобы очиститься от крови.