Лакан в Японии
Шрифт:
То, чему я учу, имеет по меньшей мере то преимущество, что позволяет выслушивать речь пациента в совершенно ином разрезе. Будем для простоты называть его именно так – пациентом, хотя выражение это крайне неудачное и вы знаете, наверное, что я предпочитаю называть его психоанализантом – термин, который знатоку английского языка, несмотря на наличие в нем герундия со значением «подлежащий психоанализу», не покажется странным; так или иначе термин этот имеет перед тем, что обычно употребляют сейчас, говоря о «психоанализируемом», то преимущество, что проходящий психоанализ если и является психоанализируемым, то разве что в самом конце. А пока этого не произошло, лучше называть его психоанализантом – это выгоднее подчеркнет активность его позиции, так как ясно, что на самом деле психоанализант не является пациентом, так как он призван проделать определенную работу, и важно лишь, чтобы работа эта не прошла даром, то есть чтобы он мог в происходящем отдать отчет. Тех, кто проходит у меня обучение, поражает порою насколько часто люди, имеющие дело с пациентами –
Я не знаю, что представляет собой лингвистика в Японии и в каких регистрах вы работаете. В моем курсе лингвистика послужила всего-навсего отправной точкой. Надо прямо сказать, что будь у меня другая публика, а не одни медики и психологи, то есть совершенно несведущие – не то что несведущие в лингвистике, а просто-напросто необразованные… Но именно с этого мне пришлось начинать. Начинать пришлось именно с этого, потому что это и есть то самое, что означает на моем языке возврат к Фрейду. Но говоря о возврате, я не имею в виду, что необходимо вернуться к некой воображаемой первичной чистоте.
Если появилось после Фрейда – а оно появилось – что-то действительно новое, то я, разумеется, не только не противостою этому, но напротив, проявляю к этому живой интерес. Ясно, к примеру, что выводы Мелани Кляйн, хотя и выраженные у нее в крайне нецивилизованной форме, основаны на опыте, представляющем необычайный интерес и нуждающемся в подобающем концептуальном оформлении, которое она неспособна оказалась ему придать. Как бы то ни было, перед нами плод опыта, живого опыта работы с детьми, которую она решилась проделать. Можно критиковать ее подход с терапевтической точки зрения, но ясно уже, что он принес свои результаты и что способ ее работы с детьми, который внешнего наблюдателя может повергнуть в ужас, отнюдь не имел предполагаемых ужасных последствий. Ее анализ оказался, напротив, очень щадящим и чрезвычайно плодотворным.
Возврат к Фрейду не является, таким образом, самоцелью. Я просто полагаю, что Фрейда поначалу читали так, как читают всякого, кто говорит что-то новое, то есть воспринимая сказанное им как общее место. На самом деле речь шла о радикальном перевороте. Необходимо было любой ценой выстроить защитные интеллектуальные схемы, которые позволили бы, в конечном счете, не двигаться с места, остаться верными прежним представлениям о человеке и о том, что значит быть человеком. Необходимо было во что бы то ни стало остаться при своем. В результате, читая Фрейда, вычитывали в нем то, что хотели увидеть, не замечая при этом того, что у него прочитывалось черным по белому. Об этом свидетельствуют уже три его первых книги: «Толкование сновидений», «Психопатология обыденной жизни» и «Остроумие». Несмотря на все, читателю, по крайней мере западному читателю, а я полагаю и читателю дальневосточному тоже, требуется душа. Душа – это что-то такое, что должно существовать, что может отделяться от тела и повинуется своим собственным правилам. Я прекрасно знаю, что у вас другая традиция и что пока с запада не повадились гости о психологии у вас речь не шла – место преподавания психологии как такового занимает у вас знакомство с различными практиками медитации. В то время как в университетах Запада уже с самого начала их существования, то есть со времен высокого средневековья, психология заняла место в ряду других научных дисциплин, в результате чего определенные представления стали всеобщим достоянием и вошли в обязательный умственный обиход.
Если подойти к чтению Фрейда свободным от психологических предрассудков, что вам, вероятно, сделать значительно проще, чем людям Запада, то поражает в нем в первую очередь то, что единственные вещи, о которых у него идет речь – это слова. Возьмем «Толкование сновидений» – что Фрейд о сновидениях говорит? Сновидение – говорит он с самого начала – это ребус. Говоря о возвращении к Фрейду, я призываю всего-навсего вчитаться в то, что он действительно пишет, не представляя себе бессознательное как клубок ваты, из которого торчат отдельные нити сознательного. Не пытайтесь выстраивать схемы, в основе которых лежит идея, будто существует какая-то отдельная субстанция, именуемая душой, и душа эта живет своей независимой жизнью – ведь человека трудно отучить
Я не спешил заняться преподаванием и начал заниматься этим когда мне стукнул пятьдесят один год – за моей спиной было к этому времени двенадцать или тринадцать лет практики и я не считал возможным приняться за это дело преждевременно, то есть не имея в своем багаже достаточного аналитического опыта и параллельного непредвзятого изучения работ Фрейда. Я не мог начать раньше, учитывая медицинскую публику, с которой я имел дело – публика, для которой все это куда более внове, чем для других, внове как раз потому, что они медики и занимаются телом, при том, что о теле-то то они как раз ничего и не знают: врач знает о теле куда меньше массажиста и приходит в восторг, когда с ним заговаривают о душе. Когда ему говорят, что причины болезни надо искать в душе, в отношениях между больным и врачом, он восторгается – нашлось, наконец, что-то такое, что дает его существованию какое-то оправдание. Беда в том, однако, что дело оборачивается для него еще хуже, чем прежде. Все это прекрасно мирится с расхожими религиозными воззрениями – ведь нет, на самом деле, ничего более органицистского, ничего более склонного к соматическим объяснениям, к решению телесных проблем при помощи механических приспособлений, нежели католическая церковь. К сожалению с развитием современной биологии ясно становится, что дело обстоит гораздо сложнее, чем медицинская традиция это в общем себе представляет. Поэтому когда им объясняют, что душа, к примеру, это отношения между доктором и больным, они самодовольно успокаиваются.
Психоанализ к такому образу мысли отнюдь не располагает и демонстрирует нечто совсем другое, что не имеет с какой бы то ни было психологией ничего общего. Это нужно себе уяснить. А чтобы уяснить это, то, поскольку сражаться с тенями бессмысленно, я, вместо того, чтобы спорить с медиками, доказывая им, что медицина их это глупости, решил посмотреть, что можно сделать исходя из того, что Фрейд поистине гениально сумел услышать. Услышать от кого? Да от своих истерических пациенток. На уровне этих истеричек происходит нечто исключительное – именно в работе с ними обнаруживаются механизмы определенных феноменов, которые у других хотя и присутствуют, но остаются затемнены рядом факторов, первым из которых как раз и является психология. Где вы найдете лучшего психолога, чем больной, страдающий неврозом навязчивости? Он занимается психологией дни напролет. Это одна из форм, в которых его недуг проявляется.
Истерическая больная позволяет увидеть изнанку этого явления. Состоит она в том, что с человеком происходит много такого, что поддается объяснению лишь с помощью перевода. Причем перевода в буквальном смысле – речь идет не о переложении, а именно о переводе, переводе, предпосылкой которого является наличие языка. Если сновидение – это ребус, значит за образами сновидения нужно искать слова. Либо Фрейд сам не понимал, что говорил, либо то, что он говорил, имеет какой-то смысл, а смысл этот может быть только один – за образами сновидения необходимо в конечном счете обнаружить фразу. Можно заподозрить, что мы имеем здесь дело с одним из бредовых представлений, владевших человечеством испокон веку, потому что именно так всегда со сновидениями и обращались. Но все делали при этом одну ошибку – все полагали, что ребусы эти составлены из одних и тех же элементов, что сильный ветер, или, скажем, колики в животе, всегда означают везенье в любви, и т. д. Сновидение и здесь предстает ребусом, но истолкованным идиотским образом – неизвестно, откуда эти расшифровки берутся. Это очень показательно как иллюстрация того, что заслуживает название знания. В истории человечества знание всегда, в конечном счете, выступало как нечто крайне обскурантистское. Это его, знания, отличительная черта. Во всяком знании есть элемент умения, ноу-хау, который, как известно, не всегда очевиден.
Таким образом, благодаря Фрейду у нас появляется шанс увидеть что-то такое, что позволило бы подойти к определенного рода явлениям с некоторой научной строгостью. Вот что мне во всем этом кажется интересным. К тому же, это то единственное, что оправдывает сохранение тех рамок, внутри которых психоанализ функционирует. Это позволяет научно подойти к чему-то такому, что не следует преждевременно определять как область. Я не стану утверждать, что речь идет об основании научной психологии. Научность здесь заключается в возможности опереться на что-то такое, что мы знаем достаточно, чтобы от самого термина познание в данном случае дистанцироваться. Речь идет о чем-то другом. Между тем, что представляет собой научная артикуляция, с одной стороны, и тем, что в натуралистский, по сути дела, термин познание испокон века вкладывалось, пролегает пропасть.
В настоящее время лингвистика еще только складывается как дисциплина, и иллюзий на этот счет строить не надо. Возникает, однако, чувство, что в некоторых отношениях ею были получены серьезные результаты. Когда Якобсону удается упорядочить фонематическую систему французского языка – перед нами неоспоримый успех. Это не бросает свет на человеческую природу или глубины человеческой души, но это прекрасно работает. Теперь мы знаем, что можно во французской фонематической системе артикулировать. Это несколько иное знание, нежели то – тоже знание в своем роде – которым обладает всякий носитель французского языка.