Лакомый кусочек
Шрифт:
— Ты, значит, родишь ребенка и будешь его растить, — сказала я, оглядывая гостиную и соображая, сколько времени, энергии и денег потребуется мне на то, чтобы собрать вещи и снова переехать. Большинство вещей в квартире принадлежит мне: массивный круглый кофейный столик, который я откапала на чердаке у своих родственников; ореховый раскладной стол, который мы накрываем, когда приходят гости, — тоже от родственников; мягкое кресло и диван куплены в лавке Армии спасения и заново обиты. Огромный плакат Тэда Бара и разноцветные бумажные букеты — собственность Эйнсли, как и надувные пластмассовые подушки с геометрическими узорами. Питер сказал, что нашей гостиной не хватает цельности. Я никогда не считала, что поселилась в этой квартире на длительный срок, но теперь, когда возникла угроза
Эйнсли надулась.
— Конечно, я буду его растить, чего ради пускаться во все тяжкие, если не собираешься воспитывать своего ребенка?
— Короче говоря, — сказала я, допивая воду, — ты решила родить незаконного ребенка и вырастить его без отца.
— Господи, ну почему я должна все объяснять?! И неужели нельзя обойтись без этих пошлых формулировок? Рожать детей — вполне законно! А ты, Мэриан, ханжа и все наше общество — ханжеское!
— Ну, ладно, я ханжа, — сказала я, в душе обидевшись на Эйнсли. Мне казалось, что я проявила некоторую широту взглядов. — И, допустим, нам приходится жить в ханжеском обществе. Но ведь в таком случае твое намерение эгоистично. Ты думаешь только о себе — а ребенок будет страдать! И недостаток материальных средств, и предрассудки общества будут постоянно сказываться на нем.
— Для того чтобы общество переменилось, — сказала Эйнсли с запалом убежденного революционера, — наиболее передовые его члены должны указывать дорогу остальным. А ребенку своему я буду говорить только правду. Конечно, не обойдется без неприятностей, но даже в нашем обществе есть люди широких взглядов. К тому же это будет особый случай — я же не случайно забеременею!
Несколько минут мы молчали. Суть дела вполне прояснилась.
— Ну ладно, — сказала я наконец, — как видно, все это у тебя продумано. Кроме отца. Я понимаю — это незначительная техническая подробность, но тебе потребуется мужчина, хотя бы на некоторое время. Люди, знаешь ли, не размножаются почкованием.
— Верно, — сказала она серьезно. — Я об этом думала. Тут нужен мужчина с хорошей наследственностью и привлекательной внешностью. И лучше бы такой, кто согласится мне помочь и не станет разводить фигли-мигли насчет брака.
Мне не нравилось, что она рассуждает об этом, как фермер о разведении скота.
— У тебя есть кто-нибудь на примете? Может быть, этот студент, будущий дантист?
— Ну нет, только не дантист, — сказала она. — У него подбородок питекантропа.
— Может, тогда тот парень из вашей фирмы, который едет свидетелем на процесс об убийстве?
Эйнсли нахмурилась.
— По-моему, он глуповат. Я бы, конечно, предпочла художника, но генетически это слишком рискованно. У всех художников теперь от ЛСД разрушаются хромосомы. Можно, конечно, откопать прошлогоднего Фрэди, он был бы не против, но он слишком толстый и у него ужасно колючая щетина. Я бы не хотела иметь толстого ребенка.
— Да еще с колючей щетиной, — поддакнула я. Эйнсли посмотрела на меня с неудовольствием.
— Издеваешься, — сказала она. — Если бы люди больше думали о том, какие наследственные черты они передают потомству, дети рождались бы по плану, а не от слепых страстей. Известно, что человеческая раса вырождается — а все потому, что мы беспечно передаем детям свои слабые гены, а с развитием медицины они еще больше закрепляются — ведь естественного отбора теперь не существует.
У меня голова шла кругом. Я знала, что Эйнсли ошибается, но не могла найти изъяна в ее рассуждениях и решила лечь спать, пока она меня не переубедила.
Войдя к себе, я села на кровать, прислонилась спиной к стене и задумалась. Сначала я пыталась придумать, как отговорить Эйнсли, но потом махнула рукой. Раз она настроена так решительно, я могу только питать надежду, что ее причуда скоро пройдет, но не мое, в сущности, дело ее разубеждать. Просто придется мне самой как-то перестроить свои планы. Если надо будет сменить квартиру, я могу, наверное, найти себе другую соседку; но имею ли я право бросить Эйнсли на произвол судьбы? Поступать безответственно мне не хотелось.
Я легла, чувствуя, что мое душевное равновесие нарушено.
Когда зазвонил будильник, мне снилось, что я гляжу на свои ноги и вижу, что они начинают таять и растекаться, точно желе; я успеваю надеть на них резиновые сапоги и обнаруживаю, что кончики пальцев у меня на руках стали прозрачными; я иду к зеркалу, чтобы посмотреть, не происходит ли чего-нибудь с моим лицом, и просыпаюсь. Обычно я не помню свои сны.
Эйнсли еще спала, и я сварила себе яйцо и в одиночестве съела его, запив томатным соком и чашкой кофе. Затем я выбрала одежду, подобающую сотруднику Сеймурского института, проводящему опрос потребителей, — строгую юбку, блузку с длинными рукавами и уличные туфли на низких каблуках. Мне хотелось выйти пораньше, но если начать опрос слишком рано, то мужчины, которые любят поспать в выходной, будут еще в постелях. Достав карту города, я принялась изучать ее, мысленно вычеркивая районы, где был запланирован основной опрос. Выпив еще одну чашку кофе с тостом, я наметила по карте несколько возможных маршрутов.
Надо было найти семь или восемь мужчин, которые еженедельно употребляют определенное количество пива и согласятся ответить на мои вопросы. Поиски сегодня, вероятно, затянутся — из-за предстоящего праздника. Я по опыту знала, что мужчины, в отличие от женщин, не очень склонны отвечать на наши вопросы. Улицы нашего района исключались: хозяйка могла прослышать, что я расспрашиваю соседей о том, сколько они пьют. К тому же жители нашего района, по-моему, пьют виски, а не пиво; имеется здесь и прослойка вдов-трезвенниц. Соседний с нашим район частных пансионов тоже исключался: однажды я пыталась его обследовать, когда мы проводили опрос потребителей картофельных чипсов, и обнаружила, что тамошние домовладельцы весьма враждебно относятся к подобным мероприятиям. Меня, наверное, принимали за тайного финансового инспектора и думали, что я вынюхиваю незарегистрированных жильцов. Студенческий район возле университета тоже не годился — я вспомнила, что на этот раз полагается опрашивать потребителей старше определенного возраста.
Я доехала на автобусе до станции метро, отметила плату за проезд в списке своих служебных расходов, перешла через улицу и спустилась в парк напротив станции метро; этот парк разбит на ровном поле; в нем нет ни одного дерева. Я прошла мимо бейсбольной площадки, на которой никто не играл. Вся остальная часть парка представляет собой сплошной травянистый газон, уже пожелтевший; сухая трава трещала у меня под ногами. Погода была такая же, как вчера, — душно и безветренно. Небо было затянуто дымкой; воздух тяжело обволакивал, точно пар, и удаленные предметы словно немного расплывались и обесцвечивались.
В противоположном конце парка начинался асфальтовый тротуар, поднимавшийся к жилому кварталу, застроенному небольшими, обшарпанными стандартными двухэтажными домиками, стоявшими тесно друг к другу и похожими на коробки; они были украшены лишь деревянными наличниками и карнизами. На некоторых из домов наличники были недавно покрашены, но от этого обшитые шифером стены казались еще более серыми и потертыми. Это был один из тех районов, которые несколько десятилетий приходили в упадок, а в последние годы понемногу стали снова оживать. Некоторые дома здесь были куплены переселенцами с городских окраин и значительно усовершенствованы: выкрашены в благородный белый цвет, окружены рядами вечнозеленых растений и увешаны стилизованными под старину фонарями, а дорожки выложены каменными плитами. Рядом со старыми домами эти разодетые франты выглядели прямо-таки легкомысленно, словно они прониклись духом веселой безответственности и решили позабыть свой возраст, свои болезни и суровый климат. Я подумала, что, когда начну опрос, не стану заходить в отремонтированные дома. Там живут не те люди, которые мне нужны, — там пьют мартини.