Шрифт:
Ховард Филипс Лавкрафт
Авгус Уильям Дерлет
ЛАМПА АЛЬХАЗРЕДА
Прошло семь лет со дня таинственного исчезновения старого Уиппла, и Уард Филлипс, его внук, стал обладателем лампы. Филлипс поселился в доме, принадлежащем деду, на Энгел-стрит сразу после его исчезновения. Однако лампа хранилась у поверенного в делах Уиппла до истечения семилетнего срока, который требуется по закону для подтверждения смерти ее владельца и передачи наследнику. По воле деда лампа была надежно застрахована на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств, его смерти или какой-либо случайности, У Филлипса было достаточно времени, чтоб вволю порыться в необъятной библиотеке
К этому времени Филлипсу исполнилось тридцать лет. Он был человеком слабого здоровья, что являлось следствием болезней, перенесенных им в детстве, и, видимо, из-за них навсегда остался одиноким и несчастным.
Родился он в семье среднего достатка, а все деньги, оставленные дедом, были потеряны из-за неразумного размещения капитала, Филлипсу досталась только недвижимость: дом и несколько акров земли.
Он работал журналистом в небольших журналах. Чтобы свести концы с концами, Филлипс подрабатывал, занимаясь редактированием рукописей малоизвестных авторов, которые, мечтая увидеть свои произведения опубликованными. надеялись, что его перо придаст им необходимый блеск. Сидячий образ жизни еще больше ослабил его здоровье, и был он склонен ко всевозможным заболеваниям. Филлипс был высок, худ и носил очки. Он часто простужался, а однажды по собственной неосмотрительности даже заболел корью.
В теплые дни Филлипс любил бродить в окрестностях города, где играл еще ребенком, и часто сидел на том же самом лесистом берегу реки, который был излюбленным местом его детства.
Этот участок реки Сикон почти не изменился за последние годы, и Филлипс, который практически жил в прошлом, искренне верил в то, что можно победить время, если почаще бывать в любимых местах своего детства. Однажды он так объяснил эту точку зрения одному из своих друзей:
– Среди множества лесных тропинок, которые знаешь с самого детства, совершенно исчезает ощущение прошедших лет. Поэтому я иногда почти удивляюсь, когда вижу, как за эти годы изменился и разросся город.
Помимо берегов реки Сикон, он часто посещал Нентаконхонт - один из холмов, со склона которого подолгу глядел на родной город и сидел там в тишине в ожидании заката. Его приводила в восторг панорама погружавшегося в сумерки города с его бесконечными крышами, темнеющими на фоне оранжевого или ярко-красного от заката неба или утопающими в перламутровых изумрудных красках вечерней зари. А потом, один за другим, в городе зажигались огни, которые делали его похожим на неведомую волшебную страну. Поэтому вечерний город Филлипс любил больше всего.
Из-за экскурсий Филлипс работал по ночам, и лампа, поскольку в целях экономии он решил отказаться от электричества, пришлась как нельзя кстати. В письме, которым сопровождал этот последний дар старый Уиппл, - а дед был всегда привязан к внуку, и после смерти его родителей, которые умерил, когда Филлипс был еще ребенком, любил его еще больше, - говорилось, что лампа была найдена в одной из гробниц Аравии и являлась очень древней. Когда-то ею владел безумный араб по имени Абдула Альхазред.
Скорее всего, лампа была изготовлена мастерами старинного племени - по названию Ад. Это было одно из четырех малоизвестных, почти мифических племен Аравии, в которой Ады жили на юге, Самулы - на севере, Тазмы и Ядисы - в центральной части Аравийского полуострова.
В заключение длинного письма Уиппл написал следующие странные слова: "Лампа может доставить неизъяснимую радость, независимо оттого, горит она или нет. Но она может принести и огромную боль. Это источник восторга и ужаса".
У лампы Альхазреда был необычный внешний вид. Казалось, что она сделана из чистого золота. Она имела форму продолговатого сосуда, с одной стороны которого находилась витая ручка, а с другой - отверстие для фитиля и пламени. Лампа была расписана таинственными знаками, где буквы и рис рисунки складывались в слова на языке, неизвестном Филлипсу, который, надо отдать ему должное, свободно владел несколькими арабскими диалектами, но этого языка не знал. Не был язык похож и на санскрит. Филлипс пришел к выводу, что это, видимо, очень древний язык, состоящий из букв, иероглифов и пиктограмм. Он потратил почти полдня, чтобы отполировать лампу снаружи и внутри, после чего налил в нее масло.
В эту ночь, отставив в сторону свечи в подсвечниках и керосиновую лампу, при свете которых он работал в течение многих лет, Филлипс зажег лампу Альхазреда. Он несказанно удивился теплоте ее горения, постоянству пламени и силе света, но поскольку его ждала работа, он не стал задумываться о чудесных свойствах лампы, а склонился над рукописью. На этот раз перед ним лежали стихи, и начинались они со следующих строк:
"О, это было ясным и ранним утром,
Задолго до моего рождения,
Когда Землю раздирали раздоры,
От которых она утомилась..."
И так далее, в таком же архаичном, давно вышедшем из употребления стиле. Правда, обычно старинный стиль нравился Филлипсу. Он настолько был погружен в мечты о прошлом, что у него выработалась своя философия относительно влияния прошлого на жизнь человека.
Кроме того, по мнению Филлипса, очарование фантазии заключалось в том, что она существовала сама по себе и не подчинялась ни времени, ни пространству. Эта идея настолько тесно переплелась с мыслями и чувствами Филлипса, что любая попытка исследовать его настроения дала бы странную смесь экзотики и нереальности, переплетенных с обычными образами повседневной жизни. Ему самому трудно было бы разобраться, что в его настроениях реальность, а что - плод воображения.
Все мечты Филлипса в течение десятилетий занимало интуитивное чувство приближения необычного приключения, связанного с расстилающимся перед ним видом города, его архитектурой и явлениями природы. Навсегда в его памяти запечатлелась картина того, как он, трехлетний мальчик, стоял на железнодорожном мосту в самой густонаселенной части города и смотрел вдаль. Филлипс ощущал тогда близость чуда, которое он не мог ни понять, ни объяснить словами.
У него часто возникало предчувствие чего-то таинственного и необыкновенного, а, может быть, это было ощущением будущей свободы, которая ждала там, вдали, в лабиринте старинных улиц. Но еще больше Филлипс любил мечтать о том времени, когда мир был юным и не таким суетливым. Это мог быть восемнадцатый век или более ранние времена, когда люди обладали умением вести неторопливые беседы, элегантно одевались, когда не было принято осуждать соседа или смотреть на него с подозрительностью.