Ларион и Варвара
Шрифт:
Она видела, как он напряжен и как устал, как сбит с толку ее намеками. А что ей было делать? Сейчас кинуться к нему?..
Лес слился стеной, небо наверху стало густо-синее, без единой звезды. А по сугробам так и двигался мороз.
Поленница в шесть кубометров была выложена полено в полено.
— Сто пятьдесят процентов, — тихо сказала Варя. — Теперь… теперь и целоваться можно…
Вокруг не было никого, костры давно загасли. Варя быстро расстегнула полушубок, распахнула полы, и Ларион тесно прижался к ее теплой, твердой груди. Щеки Варины были с морозцем, а губы жгли. Вся она пахла снегом, елью, смолёвым дымком костра.
— Куда ж ты?.. — спросила она шепотом, когда Ларион оторвался, чтобы перевести дух. — Погоди, дай-ка рученьку твою родимую погрею!..
Она дышала ему теплом в самое лицо.
— Ох, Ларька, милый мой!.. Пропали мы!.. Что делать-то будем?
Видно, давно уже не касался Ларион теплого, живого тела: он будто летел куда-то.
В зимовье они возвращались уже в полной темноте, проваливаясь в снег и оба чуть не падая.
— Ступай, Ларя, вперед. А я минут через пяток: чтобы не вместе.
Их, конечно, «засекли»; уже на другой день Варя заметила, что за ними следят. То одна баба, то другая, словно невзначай или заблудившись, бегут через их делянку. Остановятся и посмотрят, как они здесь с Ларионом вдвоем. Варя теперь и огня не раскладывала до самого вечера, чтобы не шлялись то погреться, то за угольком. Только окончив работу, они с Ларионом собирали сучки, жгли их и, схоронившись за яркое пламя целовались.
— Захочешь согрешить, так ведь не дадут добрые люди! — улыбаясь и чуть не плача, говорила Варя. — Ну ничего, Ларька, скоро и домой!
Задание, которое им было положено, они нарубили за пять дней. Последний день работали как звери: спешили домой, зная, что там первая же ночь их спрячет от чужих глаз. О том, что будет дальше, им сейчас думать не хотелось, да и страшно было.
Они оба очень устали: четыре ночи, которые ночевали в этом лесном зимовье, они провели почти без сна. Можно ли уснуть, когда слышишь дыхание, но не смеешь протянуть руку, чтобы дотронуться? Холод, сухой хлеб вместо обеда, отчаянные объятия под треск костра и тут же работа, работа: визг пилы, стук топора, хряск сучьев…
— Ларька, родимый!.. Я тебя замаяла совсем. Да и сама-то… Как домой-то пойдем?
— На руках донесу, — сказал Ларион.
Ночью поселок встретил их редкими огнями. Завод мерно гудел в темноте, дымил едва приметным серым дымом.
— Заходи, — отомкнув сени, сказала Варя. — Девчонка моя у свекрови, нонче еще не ждут меня. Сейчас каминку растоплю, наварю густой каши…
И хотя еле стояла на ногах, опять откуда-то взялись силы. Скинула полушубок, платок, быстро нащепала лучины. Оглянулась: Ларион все еще стоял у порога.
— Так что же ты? Давай пимы нагрею. Садись пока на постель.
Он все стоял, неподвижный.
— Чего с тобой? — уже тревожно опять спросила Варя и подошла к нему.
Ларион поглядел ей в глаза.
— Ты веришь, что не за густой кашей я сюда пришел?
Варя встрепенулась и сказала страстно и ласково:
— Родимый! Какой разговор! — Она засмеялась веселым, девчоночьим смехом. — Без каши тоже нельзя, Ларя. Никакой тут обиды нам обоим нет.
…У Лариона перед глазами плыла жарко натопленная изба, с цветными обоями по стенам. Большое зеркало против кровати, в котором он увидел себя самого, непохожего, бледного, с прилипшими ко лбу волосами. На столе недоеденная каша, молоко в чашке. Окна затянуты морозом и вышитыми занавесками. Две пары валенок, сброшенных на чистый половик.
Варя обнимала Лариона, целовала и не отпускала.
— Плохо тебе, что ли, тут, хорошенький мой? — спросила она с нежностью. — Что ты все мечешься?
Под головой у Лариона была мягкая, горячая подушка. От наволочки, от подстилки, от Вариной рубахи пахло речной водой… От большой печи, со стен, с потолка двигалась на Лариона теплая дремота, сжимала его и томила.
— Варя, — очнувшись, сказал он. — Ты, может, бросила бы мне чего на лавку… На мягком мне не уснуть… Отвык. И тебе спать не дам, а тебе отдохнуть бы…
И тут же он дремал опять. Варины руки держали его крепко. Лариону уже не стыдно было больше ни своей худобы, ни серого, застиранного белья, ни того, что его морит сон, когда она, Варя, рядом.
— Хорошая моя Варька! — прошептал Ларион, засыпая. — Прости уж ты меня!..
Она гладила его голову, говорила ему в самое лицо:
— Спи, родимый, еще все впереди. Закрой синие свои глазочки. Я постерегу, никто тебя не тронет!..
…Когда Ларион проснулся, Вари уже рядом не было. Скрипнула дверь, она вошла, спустила ведра с коромысла.
— Спал бы. Чего на окошки-то глядишь? Не бойся, провожу, никто не увидит.
Она подала самовар, подвинула хлеб, молоко. Ларион молча сидел у стола.
— Варя, — заговорил он наконец, — ты не обижайся… Как дальше у нас будет?
Она ответила не сразу. Видно, пока он спал, ей тоже было о чем подумать.
— Чего пока загадывать?.. Как позову, придешь спять.
— В чужой дом по ночам только воры лазают, — сказал Ларион.
Варя вздрогнула. Потом поджала губы, сложила под грудью тонкие, голые по локоть руки.
— Как сказать, чужой!.. Я на этот дом шестой год роблю, все тут моей рукой уделано. Людям-то со стороны не видно: думают, Пашка мой — хозяин. А он ботало пустое, горлан. Таскается, бывало, по лесу-то, таскается, белку дохлую притащит, одна слава, что охотник. А дома, куда ни сунься, везде я. Эх, кабы не девчонка!..
И Варя вдруг заплакала. Слезы у нее текли крупные с градину.
— Подумала я, дура, что любишь ты меня… А ты сразу корить!..
У Лариона сердце просилось наружу. Как же ей объяснить?..