Лазоревая степь (рассказы)
Шрифт:
— По-жа-ар!.. по-жа-ар!..
Стукали выстрелы.
— Только бы до угла добежать! — трепыхается мысль в голове у Петьки. Напряг все силы, бежит. Колючий звон режет уши.
— Только бы до ограды!..
Горячей болью захлестнуло ногу, ковыляя, пробежал несколько шагов, ниже колена по ноге ползет теплая мокрость… Упал Петька, через секунду вскочил, попрыгал на четвереньках, путаясь в полах зипуна.
Долго сидели дед с Яковом, ветер турсучил в ограде привязанную к большому колоколу веревку и, раскачивая языки у маленьких колоколов, разноголосо
В темноте, возле складов, застывших посередь площади сутулыми буграми, сначала глухие, изорванные ветром голоса, потом рыжим язычком лизнул темноту огонь, хлопнул выстрел, другой, третий… Над оградой топот, прерывистое дыхание, голос придушенный:
— Дедушка, помоги!.. Нога у меня…
Дед с Яковом подхватили Петьку под руки, с разбегу окунулись в темный переулок, бежали, спотыкались о кочки, падали. Миновали два квартала, когда с колокольни сорвался набат, звонко хлестнул тишину и расплескался над спящей станицей.
Рядом с Петькой дед Александр хрипит и суетливо вскидывает ногами. Петькины щеки щекочет его разметавшаяся борода.
— Батя, в сады!.. В сады держите!..
Перескочили канаву и остановились, переводя дух.
Над станицей, над площадью словно треснула пополам земля. Прыгнул выше колокольни пунцовый столбище огня, густо заклубился дым… Еще и еще взрыв…
Тишина, а потом разом по всей станице взвыли собаки, снова грохнул онемевший было набат, истошный бабий крик повис над дворами, а на площади желтое, волнистое полымя догола вылизывает рухнувшие стены складов и, длиннорукое, тянется к поповским постройкам.
Яков присел за нагим кустом терна, сказал потихоньку:
— Убегать теперь совсем невозможно. По станице хоть иголки собирай, ишь, как полыхает!.. Да и ногу Петяшкину надо бы поглядеть…
— Надо подождать зари, пока не угомонится народ, а потом будем продвигаться до казенных лесов.
— Довольно пожилой вы человек, батя, а располагаете промеж себя, как дитё! Ну, мыслимо ли это дело — ждать в станице, когда кругом нас теперя ищут? Опять, ежели домой об‘явиться, то нас сразу сбатуют. Мы в станице первые на подозрении.
— Оно так, ты верно, Яша, говоришь.
— Может, в нашем дворе, в катухе переднюем? — морщась от боли, спросил Петька.
— Ну, это подходящее; там рухлядь есть какая?
— Кизеки сложены.
— Потихоньку давайте трогаться!.. Батя, и куда вы лезете передом? Шли бы себе очень спокойно позаду!
К утру в прикладке кизек Яков с Петькой вырыли глубокую яму, чтобы было теплее, застелили ее снизу и с боков сухим бурьяном, спустились туда, а верх заложили сухой повителью, арбузными плетями, свезенными с бахчей для топки.
Яков порвал на себе исподнюю рубаху и перевязал Петьке простреленную ногу. Сидели втроем до самого вечера. Утром во двор приходили люди. Слышен был глухой разговор, лязг замка, потом голос совсем неподалеку сказал:
— Постовалов-парнишка, должно, на хуторе работает. Брось, браток, замок выворачивать! На кой он тебе ляд? У Постовала в хате одни воши да шерсть, там дюже не разживешься!..
Шаги заглохли где-то за сараем.
Ночью ахнул мороз. С вечера слышно было, как лопалась на проулке земля, с осени щедро набухшая влагой. По небу, запорошенному хлопьями туч, засуетился в ночном походе кособокий месяц. Из темносиних круговин зазывно подмаргивали звезды. Сквозь дырявую крышу ночь глядела в катух.
В яме под дерьмом и кизеками тепло. Дед Александр, уткнув подбородок в колени, спит, всхрапывая и шевеля ногами. Петька и Яков разговаривают вполголоса.
— Батя, проснись! Когда вы разгуляете сон? В путь пора!
— Ась? В путь пора? Можно…
Долго и осторожно разбирали кизеки. Слегка приоткрыли дверь, — на дворе, по проулку ни души. Миновали крайний двор в станице, через леваду вышли в степь. До яра сажен сто ползли по снегу. Сзади станица с желтыми веснушками освещенных окон пристально смотрит в степь. По яру до казенного леса шли тихо, осторожно, словно на зверя. Звенел под ногами ледок, снег поскрипывал. Голое каменистое днище яра кое-где запруживалось сугробом, по нем — голубые петли заячьих следов.
Яр одной отножиной упирается в опушку казенного леса. Выбрались на пригорок, поглядели вокруг и не спеша потянулись к лесу.
— До Щегольского нам опасно итти не узнамши. Скоро фронт откроется — могем попасть к белым.
Яков, вбирая голову в растопыренные полы полушубка, долго высекал кресалом огонь. Сыпались огненные капли, сухо черкала сталь о кремень. Трут, натертый подсолнечной золой, зарделся и вонюче задымил. Яков два раза затянулся, ответил отцу:
— Я так полагаю: давайте зайдем к лесничему Даниле, как он есть наш прекрасного знакомства человек. У него узнаем, как нам пройти через позиции, да кстати и Петяшку малость обогреем, а то он у нас замерзнет вчистую!..
— Мне, Яков Александрович, не дюже зябко.
— Молчи уж, не бреши, парнишка! Зипун-то твой не от холода построенный, а от солнышка.
— Трогай, Яша, трогай, сынок!.. Смотри, куда стожары поднялись, — скоро полночь, — сказал дед.
Сажен полсотни не доходя до лесной сторожки, остановились. У лесника Данилы в окошке огонь, видно, как из трубы лениво ползет дымок. Месяц повис над лесом, неловко скособочившись.
— Должно, никого нет; пойдемте.
Под сараем забрехала собака. Обмерзшие порожки крыльца скрипят под ногами. Постучались.
— Хозяин дома?
Из сторожки к окну прилипла чья-то борода.
— Дома, а кого бог принес?
— Свои, Данила Лукич, пущай за ради христа обогреться!
В сенцах пискнула дверь, засов громыхнул. На пороге встал лесничий, из-под правой руки глядит на гостей, а в левой винтовку за спину хоронит.
— Никак ты, дед Александр?
— Он самый… Пущай переночевать-то?
— Кто его знает… ну да проходите, небось, уместимся!
В комнатушке жарко натоплено. Возле печи на разостланной полсти лежат трое, — в головах седла, в углу винтовки. Яков попятился к двери.