Лазоревый петух моего детства (сборник)

Погодин Радий Петрович

— Только рыжая, — подсказал Боба. — Страшное дело, если ружья вдруг попадут в руки к рыжим.

Ружья стояли в стойке; они-то знали, что оружие только в умных руках безопасно. Но их продавали, не спрашивая, умен или глуп покупатель. Ружья были товаром, а как известно, товар владельца не выбирает.

Шут (дядя Шура) тихонечко струны нащипывал.

— Рыжий — чудак. Рыжий — забава. Я выхожу на арену в своем парике, и люди сразу же начинают смеяться. Это моя работа. Я еще не успел произнести ни одной глупости, а они уже улюлюкают. Когда я спотыкаюсь и падаю, они стонут от хохота.

Я делаю благородное дело. Смех — витамин для нервной системы. Особенно им нравится, когда я плачу… Но иногда мне кажется: разреши им — и они начнут швырять в меня зонтиками и растаявшим эскимо. Из-за одного только рыжего парика. Но ведь я могу его снять, мой рыжий парик. А вы не задумывались, почему у клоуна рыжий парик? Не зеленый, не синий, а рыжий?

Охотник посмотрел на шута с пониманием. Потом он снял свою тюбетейку. Голова у него оказалась лысая и блестящая, как плафон.

— Вот, — сказал охотник. — Жуткое дело. Со времен гражданской войны. Я болел тифом. Тиф — болезнь военная, голодная. Во время тифа волосы у меня выпали и больше уже не выросли. Двадцати лет мне еще не было. Я смолоду лысый. Так меня Лысым и звали. На войне я даже имя свое забыл. Лысый так Лысый — какая разница на войне? Зато в мирное время у всех имя-отчество, а я опять Лысый. В трамвае кондуктор кричит: «Эй ты, лысый, деньги платил?» У других не спросит — у меня обязательно. Жуткое дело. В кинематографе в спину толкают: «Эй ты, лысина, не отсвечивай, спрячь отражатель за пазуху». На танцах девчата со мной танцевать не идут — стыдятся. Со всех сторон хихикают: «Эй ты, плешь. Эй ты, голова, как колено. Эй ты, кудрявый…» Сначала я объяснял: мол, потерял волос в сражениях войны за Советскую власть. Даже орден показывал. Да всем не накланяешься, и от рассказов кудри не нарастут. Я даже застрелиться хотел. Потом подумал, подумал и утих. Надел тюбетейку и так всю жизнь в тюбетейке прожил.

— Что же мне делать? — спросила Ольга.

Боба тут же сунулся с предложением:

— Побрейся. Лучше быть лысым, чем рыжим. Могу биться.

— А еще поэт, — сказала Ольга. —

И он к устам моим приник И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый…

Разве ты когда-нибудь сможешь такие стихи написать!

Девушка-продавщица погладила Ольгу по голове:

— Ты хорошо читаешь. Не нужно бриться. Проще можно. Стань великим человеком — и все. Великим все разрешается. Великие могут быть рыжими, лысыми, бородатыми, даже лопоухими.

— А если я не смогу?

— Не надо, — сказал охотник. — Посмотри на меня. — Он приосанился, выставил ногу в болотном кожаном сапоге. — Видишь, как я одет? Я одет экстравагантно. А кто дал мне право так одеваться? Охотничий билет. Я охотнкк, и одеваюсь я, как охотник. Сними я ружьишко, патронташ, кинжал, всякий встречный-поперечный надо мной захохочет. А сейчас молчат — не смеются. Потому что у меня охотничий билет — разрешеньице. У меня, жуткое дело, все в соответствии с документом. — Охотник произнес как пророчество: — Удостоверение личности.

Боба захохотал.

— Она тоже охотница. Моржа

один на один завалила.

— Ну, завалила. Я его из винтовки.

— Моржа? — Охотник поежился и засмеялся. — Кстати о медведях, — сказал он. — Я вам еще не поведал?

— Она оленей била. — Боба от смеха скорчился. Он смеялся с подвизгом.

Охотник смеялся сипло, словно из него пар выходил.

Ольга бросилась к стойке с оружием. Они с продавщицей вместе схватили ружье и потянули его каждый к себе, позабыв, что в незаряженном ружье больше смешного, чем страшного.

Охотник и Боба заливались, словно два саксофона.

Тимоша молчал.

Шут (дядя Шура) тоже смеялся. Он сидел на полу и смеялся голосом скрипки. Из его глаз длинными острыми струйками били слезы.

Закатывался Боба:

— Во врет — уметь надо. Ну и рыжая! Соври еще!

Икал охотник:

— Жуткое дело. Куда мне со своим медведем…

Ольга выпустила ружье. Продавщица спиной ударилась в полку с товарами. Ольга тут же схватила другое. И… грохнул выстрел. Ольга испуганно посмотрела вокруг. Дыма не было, раненых тоже. Это выстрелил шут (дядя Шура) из дурацкого пистолета разноцветными кругленькими бумажками с очень вкусным названием — конфетти.

— Почему вы смеетесь? — спросила Ольга. — Почему вы смеетесь, не зная? Почему вы ему верите, почему вы не верите мне?

— Она нерпу сама себе настреляла на шубу, — взвизгнул Боба.

Ольга выбежала на улицу.

— Боба, имеешь, — тоскливо сказал Тимоша.

— Посмеяться нельзя? Смех — витамин для нервной системы. — Боба снова застрекотал: — Ха-ха-ха!

И никто не заметил, как в магазин тихонько вошел Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем.

— Ольга, — позвал он. — Ольга!.. Дядя Шура, где Ольга?

— Убежала, — сказала ему шут (дядя Шура).

Аркашка подошел к Бобе.

— Здравствуй, старый бродяга, — сказал ему Боба. — Вижу, ты, брат, не изменился с той благословенной поры, когда ходили кожаные рубли и деревянные копейки, когда короны королей были доступны для нас, как теперь портсигары, когда принцессы были красивыми, а вино крепким, когда наши шпаги не знали ржавчины поражений…

— Здравствуй, старый бродяга. Над Ольгой смеешься?

— Угадал, гениальный ребенок.

Аркашка трахнул Бобу портфелем по голове.

— Еще хочешь?

— Ты что, одурел? — спросил Боба. — Ты, старый бродяга…

— Не за гениального ребенка — за Ольгу.

Боба бросился на Аркашку, он бы смял его, но тут между ними встал Тимоша.

— Отскочите, — сказал он. — Или оба в нокауте. Зачем ее портфель приволок?

— Она улетать хочет. Вот уедет она, если все здесь над нею смеются. А тебя, Боба, я из рогатки достану.

— Уехать? Ребенок! От себя куда уедешь? Нету таких колес. — Продавщица посмотрела в глаза дяде Шуре, в самую их сердцевину.

Тимоша бросился к двери. На улицу выскочил.

— Ольга!

— Ольга! — передразнил его Боба. — Еще один спятил.

Тимоша вернулся с улицы, к охотнику подошел:

— А вдруг она не врала?

— Маловероятно, — вздохнул охотник. — Хотя и другое — смеху не к спеху.

— А вдруг она не врала? — спросил Тимоша у продавщицы.